Будовская Мара: Бабушка и Самородок

Мальчик считает точки и тире и проговаривает шёпотом расшифровку.

— Батоно Дато?! Мы с ним сегодня виделись, и он совсем не был похож на коня.

— Что ты этим хочешь сказать, чэно швило? Что я похож на коня? — бьёт копытом конь в ответ.

Тут Самородок на ящике начинает махать на Сосо руками и делать ему умоляющие жесты. Потом лезет в этот ящик, с чем-то там возится, и конь перестаёт стучать ногами и отвечать на вопросы. А Самородок укладывает верёвки на конской гриве в какой-то чулок, и привязывает его, и заправляет в конскую сбрую, и выпускает коня за дверь, погулять. Конь радостно скачет, и теперь его копыта выбивают лишь: «та-та-та, та-та-та, та-та-та», что у Морзе соответствует повторённой многократно букве «с».

И пока конь сипит своей лошадиной морзянкой около пещерной лачужки, мальчик спрашивает несчастного, попавшегося на горячем, Самородка:

— Дядя, ты колдун? Зачем ты превратил батоно Давида в коня?

Самородок заплакал, пенсне запотело. Мальчик недаром метил в цари. Он был жесток и циничен, этот рябой школяр, обетованный матерью Богу, и знал, что нет ни бога, ни чёрта… Но знал он и то, ЧТО может сделать городок с колдуном, превратившим в коня старика Дато.

— Не плачь, дядя. Зачем? Лучше расскажи, как ты его превратил. Я никому не расскажу.

И в этом ангельском «я-никому-не-расскажу» чуется готовность к жестокому, многолетнему шантажу.

Самородок заговорил, наверное, просто для того, чтобы дать себе время оценить исходящую от мальчишки опасность.

— Понимаешь, дружок, всё, что мы знаем, и о чём думаем, всё хранится у нас в голове. Никто не может прочитать наши мысли, правда?

— Не знаю. Мне кажется, один наш учитель, господин Хахуташвили, всё видит, что творится у нас в головах.

— Нет, это он просто из опыта с другими детьми знает. Есть много разных наук, пытающихся найти способ прочесть мысли по словам, рисункам, даже рукам и глазам человека. Но это всё — гадание на кофейной гуще, а не точные сведения. А я нашёл способ все мысли и знания переписать в такой вот деревянный ящик. Но переписывать надо осторожно. Если переписываешь у человека молодого, с ним может сделаться удар. Вот у старого можно переписать, и он не пострадает. Там, в голове, мысли носятся на таких маленьких точечках. У молодых точечки бегают быстро, и поймать их невозможно, а если поймаешь, они могут разбиться и обратно в голову не вернуться. А у старых людей точечки медленно двигаются. Вот я третьего дня старого Дато усыпил и переписал его ум в этот ящик.

Самородок долго и сбивчиво докладывал босяку суть своего изобретения. У него не было ни методологии, ни даже терминологии. Одно невесть откуда взявшееся эмпирическое знание.

Теперь уж его долго не изобретут — аналоговый компьютер на бионосителях. И слава Богу.

Рябой мальчишка помог Самородку уйти выше, в горы. Он носил ему еду и свечи, и воровал для него свиней и баранов. Ещё нужны были люди. И инструменты для трепанации черепа. Можно было и без трепанации, но с ней быстрее и надёжнее. Инструменты Сосо добыл, хоть и не без труда. Что же касается людей, то есть, человека. — Сосо привёл сюда своего ненавистного отца, подкупив его вином. Отец давно уже жил не с ними, а в Тифлисе, работал на фабрике Адельханова и даже пытался назло жене, мечтавшей о сыне-священнике, пристроить туда же и сына. После того, как сын поселил отца у Самородка, Виссариона уже никто не видел ни живым, ни мёртвым. Сначала говорили, что он где-то бродяжничает. Потом — что погиб в пьяной потасовке. А Бесо Джугашвили тем временем жил-поживал с Самородком в горах, предоставляя свои пьяные мозги для его переставших уже быть осторожными исследований, и перенося инсульт за инсультом.

Когда он, наконец, скончался, у Самородка была полная копия его ограниченного, неграмотного умишка.

Простите меня, я забылся. Я перестал упоминать слова «наверное», «возможно», «может быть». Приняв за аксиому существование Самородка, я пытаюсь доказать теорему жизни человека, который больше всего на свете боялся этого доказательства. Убирал свидетелей своей юности. Заставил Булгакова, отправившегося в Гори за материалом для пьесы о молодости Вождя, вернуться в Москву. И всем, пытавшимся заполнить эту нишу его жизнеописания, скромно говаривал: «Зачем описывать солнце, которое ещё не взошло?».

Нарождающееся солнце времени не теряло. Прежде всего ему нужна была революция. Будучи ничем, он должен быть стать ВСЕМ. И стал, заметьте. Стал, и имя себе взял — Сталин!