Мара Будовская - Вечер в Муристане

— А за что?

— Непонятно, за что. Просто полюбила, и все.

— Катенька, прости меня. Любой на моем месте был бы счастлив и бросил все ради тебя. Но я занят, и ты себе даже не представляешь, насколько это серьезно.

— Рина — это твоя дочь?

— Да. — признался он с облегчением и гордостью.

— Я так и знала. А твоя актрисуля не боится, что ее посадят?

— Катя, замолчи сейчас же. И молчи, пожалуйста, до самого дома. И можешь считать, что мы больше не друзья.

— Замечательно! — в голосе Катерины звенела истеричная слеза. Можешь меня дальше не провожать. Сама как–нибудь доберусь!

И она побежала по улицам, а Мишка догнал ее, и они побежали вместе, и уже в подьезде, на лестничном пролете, она опять остановилась, поймала его в объятия и поцеловала.

— Вот теперь мы больше не друзья. — заключила Катерина и скрылась за дверью квартиры.

Раздумывая об этом вовсе не противном поцелуе, и о том, как теперь смотреть Катерине в глаза, и о том, как сказать родителям про Таю и Рину, и о том, как же все–таки исхитриться стать режиссером, Мишка брел домой.

Дома горел свет, Дедамоня и Бабарива на кухне складывали какие–то вещи в огромный новый чемодан. Увидев внука, оба смутились.

— Мишенька, а мы думали — ты у друзей ночуешь. — пробормотала Бабарива.

— Вы куда собираетесь? На новую квартиру?

— Моня, я же тебе говорила — он ничего не понимает!

— Миш, погоди–ка, я отца с матерью разбужу.

Дедамоня в конце коридора забарабанил в родительскую спальню, а Мишка, не на шутку разволновавшись, принялся допрашивать Бабариву:

— Да что же, наконец, происходит–то?

— Сейчас, мой хороший, ты, главное, не волнуйся.

— Вот, вы от него скрывали, вы ему и сообщайте! — провозгласил Дедамоня, делая сонным родителям приглашающий жест.

— Да ладно тебе, пап. — примирительно буркнул Лев Моисеевич, — зато ведь экзамены сдал на отлично.

Мишка, отчаявшийся разобраться в ситуации, поймал взгляд матери.

— Мама, может быть, ты мне объяснишь, в чем дело?

— Мишенька, сынок. Все очень просто. Я думала, ты и сам догадался. Мы не на новую квартиру переезжаем. Мы уезжаем в Израиль.

— Как — в Израиль?

— Обычным путем. Через Москву и Будапешт. Ты не переживай, все будет замечательно! Мы ждали твоего аттестата. Едем через пять дней. Успеешь на выпускном вечере погулять.

Так вот оно что! Извечные кухонные разговоры, к которым он давно привык, закончились настоящим решением об отъезде! И как он, действительно, не догадался? Не догадался! После продажи дачи, исчезновения мебели, фотографии на визу прошлой зимой, маминых телефонных разговоров, массового обучения вождению.

Мишку никто ни о чем не спросил, никто не обучил вождению, никто не предупредил, что он — отрезанный ломоть, и целый год он жил бессмысленно, ибо не может же быть смыслом жизни, пусть даже одного ее года, сомнительный аттестат мнимой зрелости.

Все радости и беды начинающейся жизни, все, что мучило и захватывало полностью, нужно было оставить в этой стране, где зимой бело от снега, а летом — от тополиного семени, а самому, а самому–то? Куда? Зачем?

На выпускном вечере сразу после вручения аттестатов он отправил родителей домой, а сам кинулся в Таиланд. Директриса, заметив его отступление, пожала плечами, от современной моды получившими подушечное подкрепление, но не остановила беглеца. С Катериной же в момент его бегства случилась крупная девичья авария — купленные на барахолке немецкие колготки пустили стрелку, и ей пришлось в туалете переодеваться в запасные советские.

Мишкина с Таей самая бестолковая, последняя ночь прошла под пьяные крики туземных выпускников и голодные вопли Риночки. Под утро Тая, утомленная ласками и кормлениями, задремала. Мишке же не спалось. Он заглядывал в глаза Булгакова, любовался спящей дочерью, чесал за ушами Таезу, перебирал на полках книги, бумаги на столе. Среди бумаг наткнулся на свежее свидетельство о рождении. Спокойно, не ожидая подвоха, пробежал глазами узорчатую бумажку.

Фрид Рина Романовна… «С чего бы Романовна? Михайловна же!» — все еще спокойно подумал Мишка. Родители… Отец: Лазарский Роман Евгеньевич.

— Та–а–а-я–я–я!

— Мишка, ты чего? Я только уснула…

Он молча ткнул в документ.

— Ой, ну перестань. Ты же не думал, что я впишу туда тебя или поставлю многозначительный прочерк?

— Уж лучше прочерк! А он–то про это знает?