Мара Будовская - Вечер в Муристане

— Молодой человек, или вы не бываете в театре? Или вы не узнали нашу приму, мадмуазель Фрид? Феерическая женщина! Но я её поймал!

— Да, вы точно схватили её характер!

— Мальчик! Вы меня простите, но почём вам знать её характер? Это ж надо быть либо старым созерцателем вроде меня, либо очень близким ей человеком. А сопливой публике вроде вас шиш она покажет, а не характер.

Эх, сказать бы этому насмешливому старичку, что он, Мишка, и есть самый близкий Таин человек, а не сопливая публика!

Тут пришла мама, извинилась за задержку, шепнула что–то приёмщице. Фотограф сухо улыбнулся:

— Проходите, мадам. Йир фотографирцех оф а визэ? Я так понимаю, надо вместе? Эр из нох а клейнер?

Он усадил маму в кресло, а Мишку поставил рядом, долго рассматривал всю композицию в фотоаппарат, подходил, нагибал Мишку ближе к матери, отодвигал ему ногу, чтоб стоял ниже, достигал нужного наклона их с мамой голов, крутя их за подбородки.

Тем временем в мишкиной голове сплетались две мысли — он Тае близкий человек, и они с мамой фотографируются на визу.

— Мам, а куда мы поедем? — спросил он на обратном пути.

— Куда поедем?

— Ну, мы же на визу фотографировались?

— А, это… Я думаю, не съездить ли летом по путёвке в Болгарию? Или Венгрию.

— До лета времени — вагон! Почему именно сегодня, в такой спешке?

— Знаешь, сколько времени идёт оформление документов? Как раз к лету успеем.

Но скоро виза, Венгрия и Болгария выскочили из Мишкиной головы.

После драмкружка расходились по домам.

— Миш, ты не мог бы меня до дома проводить? — подошла к нему Тая.

Он, стараясь не позволить сердцу расколотить грудную клетку, кивнул.

В трамвае, несмотря на поздний час, была давка, и Мишка раскинулся, уцепившись за поручни, оберегая Таю от напора. Этому приёму научил его отец. Какие–то девчонки в одинаковых дублёнках сделали ему замечание:

— Молодой человек, чего растопырились? Вы не один в вагоне едете.

И Тая передразнила их:

— Да, чего ты растопырился? Стопырься.

Это трамвайное, их первое, обьятие продолжилось даже когда вагон, подъезжая к конечной остановке, опустел. А там, на остановке, вновь сидели те двое . Пьяны они были одинаково. Трамвай сделал круг и уехал.

Тот, который раньше бывал менее пьян, сразу вынул нож.

— Вот он, погляди! Пока целенький. А если будешь к бабам с нашей улицы на трамвае ездить — станешь дырявенький. Понял?

— Понял? — эхом отозвался второй и тоже вынул нож.

— Нож спрячь, — сказал Мишка, задвигая Таю себе за спину. Тая же проговорила:

— Ребята, может, разойдёмся по домам? По–соседски? А? На одной улице живем.

— Мой адрес не дом и не улица! — завопил первый — Мой адрес — Советский Союз! — и стал медленно наступать.

Тут Тая схватила Мишку за руку, и, как в прошлый раз, потащила к спасительному скоростному слалому меж двух заборов. Мишка, поскользнувшись, упал, сбил с ног Таю, и они клубком покатились с ледяной горы. Их преследователи из–за узости межзаборного промежутка шли гуськом, один за другим, с ножами наголо. Первый врезался в забор и упал. Второй, споткнувшись о лежашего первого, свалился на него, не успев отвести ножа. Нож воткнулся первому в спину. Увидев расползающееся на снегу тёмное пятно, второй в два счёта догнал замешкавшихся Мишку с Таей, и замахнулся на Таю своим уже окровавленным оружием. Мишка оттолкнул его изо всех сил, нападающий опрокинулся на спину, стукнулся затылком об лёд и остался лежать.

Не успели они влететь в Таиланд, как Мишка завопил:

— Тая, они же без сознания! Пьяные! Раненые! Надо им хоть скорую вызвать!

— Ага, а скорая вызовет милицию. Тебе. И не ори ты так.

— Тая, надо им помочь!

— Я так не считаю. Они только что бегали за нами с ножами. Они — преступники, пусть пока у них и не получилось ничего. Они — агрессивные тупые бездельники, а это — самый страшный тип людей. Не переживай, их обязательно кто–нибудь найдёт. Лучше, чтоб не мы с тобой. Миш, иди ко мне…

Тая сделала всё, чтобы маленький Фрид забыл о происшествии, хотя при этом пострадали гигиена (она не успела расстелить постель) и Таёза (чуть не получил травму хвоста — так резко они на него повалились). Фотографический Булгаков улыбался любовникам.

Мишке казалось, что он согрелся после длительного холода, или напился после многодневной жажды, или прошла какая–то застарелая боль, к которой давно привык и не ждал исцеления. Сквозь это любовное умиротворение он слышал, как Тая говорит по телефону: