Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

— Вы ее любите?

Почему незамужние женщины так часто расспрашивают о женах? Причем даже в тех случаях, когда у самих нет никакого охотничьего интереса?

— Люблю. С той поправкой, что после долгих лет совместной жизни супружеские отношения постепенно сводятся к дружбе. Если хотите, это своего рода корректное партнерство.

— Почему у вас нет детей?

По озеру вдали двигались навстречу друг другу две цепочки огоньков — казалось, их столкновение неизбежно. Но они миновали друг друга и начали удаляться в разные стороны.

— Первый раз не получилось, а так как я немного суеверен, то увидел в этом — глупо, конечно, — нечто вроде знамения. Мне стало казаться, что интересы науки вступают в противоречие с мелочной механикой семейной жизни: пеленки, погремушки, вся эта атмосфера вокруг младенца, детский крик днем и ночью… Вероятно, в начале научной карьеры многие из нас бывают высокомерными снобами… А теперь уже поздно заводить детей: ведь мы с женой однокашники, протекторатное поколение, потерявшее несколько лучших лет жизни. В сравнении с вашими однокурсниками мы, сразу после войны, оказались студентами почтенного возраста.

— Откуда вы знаете, какие годы жизни — лучшие? А может, для вас они только начинаются? — Люция глянула на него поверх бокала.

Был ли в этих словах еще какой-то скрытый смысл?.. Они возвращались в отель по ночному городу под ручку, словно давно были близки.

— Странно: два человека, которым… И познакомились только в Женеве!

— Вы пропустили часть фразы — что вы хотели сказать? (Этот Роберт Давид в каждом из нас оставил такой след, что невольно начинаешь перенимать его тон!)

— Два человека, которым, пожалуй, давно следовало узнать друг друга, познакомились только в Женеве.

Ключ от ее номера висел у портье, значит, папенька еще не вернулся. Как-то я выпутаюсь из этого положения? Мариану самому было любопытно. Рыцарь обаятельной молодой женщины, с которой провел весьма приятный вечер…

— Ведь это ваша комната, правда? — остановилась Люция у двери в его номер. Помещение Хароусов было на несколько дверей дальше.

— Как всякий истинный и предусмотрительный чех, я, конечно, взял с собой маленькую плитку. Могу ли я пригласить вас на чашечку кофе?

Толстый ковер коридора заглушал все звуки, доносившиеся снизу, из вестибюля. Люция испытующе посмотрела в глаза Мариану; молчание затягивалось.

— У вас жена, а у меня приятель, который меня любит. А не сыграть ли разок в рискованную большую игру?

— Да, но вы теперь немножко любите и меня…

— Откуда такая самонадеянность? — сдавленным голосом проговорила она.

— Вы вольны это отрицать.

Люция прямо смотрела ему в лицо своими дразнящими, слегка раскосыми глазами.

— Я не могу этого отрицать, — прошептала она, хотя коридор был пуст.

Он поцеловал ей руку — рука заметно дрожала. Не будем пошляками.

— Успокойтесь. Ваш отец может вернуться в любую минуту и, естественно, зайдет ко мне узнать, куда вы подевались Я приглашаю вас просто на кофе.

Полчаса назад Хароус и Люция попрощались с Марианом. Раз уж они в Швейцарии, отец хочет съездить на пару деньков в Альпы, показать дочери, как смотрится со стороны Церматта самая красивая в Европе гора — Маттерхорн. Люция, конечно, предложила Мариану сопутствовать им, но он, извинившись, отказался. (С одной стороны, у него нет денег на такую прогулку, с другой — пора ему возвращаться в Прагу; но привел он, естественно, только второй довод.) И прочитал разочарование в глазах Люции, хотя ей предстояла такая восхитительная экскурсия. До чего же все относительно для человеческого сердца, если оно чем-то увлечено, и как мало нужно, чтобы любые ценности утратили свою значимость наполовину!

В номере еще стоял запах дорогого мыла, каким пользовалась Люция. А впереди у Мариана эта треклятая обязанность заехать на обратном пути во Франкфурт… По мере того как близился час отхода поезда, Мариану все меньше и меньше хотелось это делать. И надо мне было дать себя втянуть в этот заговор нашего класса, решившего вернуть Ивонну! По правде говоря, странно немного и то, что, сверх ожиданий, в дело ввязался Камилл. Или… или он не в силах раз и навсегда вычеркнуть ее из сердца? И в письмах от чужого имени нашел наконец возможность признаться ей в чувствах, достойных Ромео?

Бедный Камилл — опять крушение, второй раз и уже окончательно, если говорить об университете. И все же, кажется, вторую катастрофу он переносит легче, чем первую. Правда, не говорит этого прямо, но мы достаточно давно знаем друг друга, чтобы догадаться кое о чем и без слов. Ему уже трудно было воскрешать в себе студенческое рвение среди коллег моложе его на добрых пяток лет. В конце концов, он уже писатель, а что такое они? В свете этого факта Камиллу, пожалуй, важнее издать книгу, чем получить университетский диплом. Вполне возможно, что теперешнее изгнание, закамуфлированное под «уход по собственному желанию», даже принесло ему облегчение.