Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

Мы сильные, умелые, мы бдительные, смелые…

После песни передали какое-то объявление, смысла которого Крчма не уловил.

Скорее всего, Гейниц знает, что ему грозит, — и все же ничего мне не сказал, ни словечка… Ничего, значит, от меня не ждет, ни от кого не ждет ничего хорошего, и если теперь его накажут слишком сурово, то он еще больше утвердится во мнении, что весь мир в заговоре против него. Ему и в голову не приходит, что он сам себя изолирует, возбуждая нелюбовь окружающих уже одним тем, что ожидает ее.

За поворотом свистнул паровик, и выползла членистая змея состава; паровичок был прицеплен сзади. Пирк-старший поднялся.

Сегодня утром Крчма видел Гейница, но только со спины— тот шел в контору с какими-то бумагами. На нем был старый, до невозможности вытянутый свитер, который болтался на тщедушной фигурке Гонзы как на огородном пугале.

— Гейниц учился вместе с вашим Павлом, это вам, конечно, известно, — обратился Крчма к Пирку-старшему. — Обоих я учил с первого класса и знаю их, как собственные башмаки. Павел всегда и во всем — мужчина, а вот Гейницу для этого многого не хватает. Но нельзя же судить о человеке по нескольким необдуманным словам, сказанным в пьяном виде! Думаю, руководство стройки не примет решения, не выслушав мнения вашей парторганизации. Как старший друг вашего сына прошу вас, не допускайте, чтоб Гейница уволили! Это было бы крайне несправедливо. Проблема этого парня не в политической неблагонадежности, а в том, что он чувствует себя одиноким среди тысяч людей. Понимаете, ваш Павел спас когда-то ему жизнь — он вам рассказывал? Шрам на подбородке у Гейница — с тех самых пор. Так вот, я думаю, будет очень жаль, если эту самую спасенную жизнь теперь испортят… Ну, спасибо, а увижу Павла — передам от вас привет.

Крчма долго смотрел вслед составу; «студент» в дырявом колпаке, пристроившийся на тормозной площадке последнего вагона, словно признал в нем родственную душу— несмело улыбнулся, приветственно поднял руку.

Камнедробилка начала с грохотом перемалывать огромные камни, над ней поднялось облако пыли, озаренное июньским солнцем. Солнце жарило немилосердно, поливая зноем загорелые тела рабочих, ковши с бетоном, подползающие к крану, крыши десятков строений: складов, бараков, конторы…

Паршивец Гейниц, здорово он вчера разбередил во мне желчь!

Бывает, что встанешь с левой ноги, подумала Мишь, и тогда без какой-либо причины весь день будет серым, настроение унылым, и, как ни стараешься радоваться жизни, ничего не выходит. Может, оттого, что на солнце пятна или атмосферное давление низкое, — интересно, какой рецепт прописал бы Роберт Давид против беспричинной депрессии? Возьмись за работу — а не поможет, попроси подружку влепить тебе оплеуху…

Уборку квартиры Мишь начала с чистки высокого зеркала в прихожей — и не сразу заметила то, что в нем отражалось. Молодая женщина в белом кухонном передничке вдруг заинтересовала ее.

Даже на минутку прервала работу, села на табуретку, недоверчиво разглядывая ту, в зеркале. Домохозяйка. Потому что три раза в неделю дергать за ниточки кукол, хоть это и оплачивается, да раз в кои-то веки придумать новую куклу — вряд ли можно считать это полноценным содержанием жизни. А как было бы, не уговори ее Мариан бросить медицинский? Всегда ли плохой студент становится плохим врачом?

Однако пора на кухню стряпать. Сегодня Мариан уезжает в Братиславу, завтра у него там лекция, и потому сегодня они оба, в виде исключения, пообедают не в столовке, а дома. Вот бы достать коврик с голубой вышивкой, повесить над газовой плитой: «Муженек из трактира придет— дома ужин и ласку найдет». Хотела бы я знать, потрясло бы это Мариана? Скорей всего, и не заметит, А заметит — скажет: «Что за идиотство?»

Часы на церкви святой Людмилы пробили полдень; ключ в замке…

— Привет, Мишь.

— Привет. Стол накрыт, муженек.

Мариан посмотрел на нее с легким недоумением. Заметил на столе конверт.

— От Ивонны после долгого молчания. Прочитай. Мариан сдвинул брови.

— Мне еще надо собрать вещички в дорогу, разыскать кое-какие бумаги… Может, сама прочитаешь мне ее писание?

Мишь вынула письмо.

— «…и я уже не работаю манекенщицей, — стала она читать, пропуская несущественное. — Шеф этого модного салона, где шьют для богатых немок и жен американских офицеров, вежливо намекнул, что у меня задница больно раздалась, грубиян… А я его обошла, раздобыла себе место в баре за стойкой, и это дает мне в два раза больше. Только вот с Моникой стало труднее: когда соседка, которая по вечерам за плату сидит с ней, сама хочет куда-нибудь уйти, мне приходится брать девчонку с собой и держать ее в каморке, где переодевается женский персонал. А это — прокуренная дыра, да еще крик, когда бабы перелаются; не очень-то идеальное место для четырехлетнего ребенка…»