Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

— Не отец ли вы Павла Пирка?

— Он самый. Мальчишка что-то натворил? А «мальчишке» тридцать один год!

— Я бывший его классный руководитель. Встречаюсь с ним иногда в Праге, вот и захотелось познакомиться с вами.

«Папаша» слез с паровичка — три оси, начищенные латунные буквы, название фирмы: «Henschel und Соrp.» [68] «Хеншель и компания» (нем.).

— Давненько он не приезжал сюда, хотя пользуется льготами как железнодорожник. Поди, какая-нибудь девчонка завелась…

— Или институт, куда его послали учиться. Но я вас, наверное, задерживаю?

— В сей момент — нет, все равно жду встречного от карьера. Говорил я им с самого начала, прокладывайте сразу две колеи, у стрелки простои будут. Вышло по-моему: кладут теперь вторую колею, да только с опозданием. Вы садитесь, пан Давид. — Пирк-старший отыскал пустой мешок из-под цемента, накрыл им валявшуюся канистру. — Как бы вам штаны не замарать…

Сам он опустился на кучу новых шпал, пахнущих дегтем.

Крчма сел прямо-таки с удовольствием — после вчерашнего еще гудела голова и в коленях ощущалась слабость. Вообще-то спиртного могу пить сколько угодно, только тренировки не хватает… С уважением разглядывал Крчма характерное лицо отца Павла: даже черная полоска на седой щетине подбородка — на том же месте, как бывало у Пирка, когда тот водил еще пассажирские поезда. К людям, пробывшим всю войну в концлагерях, Крчма питал глубокое почтение.

— Заходил я тут к однокашнику Павла, к Гейницу.

— К нашему главбуху? — Пирк-старший затянулся, чтоб раскурить гаснущую трубочку, и тут только Крчма рассмотрел на чубуке изображение Градчан: роспись опоясывала чубук. — А у него нынче неприятности…

Крчма насторожился.

— Справляли тут сорокалетие начальника строительства, — стал рассказывать старый машинист, — и Гейница позвали, только парень слаб на это дело, надрался и понес чего не надо. А к нам как раз из Госбезопасности наехали, в смазке подшипников оказался песок гак, мол, не саботаж ли. Да они к нам часто заявляются… Только возле дробилки-то пыли да песку, что тебе в Сахаре, достаточно, если какой пентюх забудет прикрыть бочку крышкой. А Гейниц-то возьми и брякни, что мы, мол, просто жизни не видим из-за всей этой бдительности да подозрительности, и еще чего-то там наплел, а какой-то тип, что на его место зубы точит, возьми и донеси, да прямо в центр, да еще, поди, раздул дело. Так что нашего Гейница, вполне возможно, переведут теперь в какую-нибудь дыру.

— А он об этом знает? — взволновался Крчма.

— Что болтал, про это ему наверняка потом сказали, а вот что снять могут — это он вряд ли знает. Наш-то партком не стал бы раздувать дело, но если из центра будут настаивать…

Ох и невезучий же этот Гейниц! «Но это же подлость», — сказал я ему, пожалуй, слишком сурово — но ведь и я был вчера малость не в себе… И если говорить честно, то больше возмутился тем, как Гонза подвел меня, чем тем, что он сделал Камиллу. Чертовски ранил он мою самонадеянную гордость — а я-то считал, что сумел, кажется, воспитать большинство своих учеников надежными и принципиальными членами общества…

От волнения Крчме вдруг страшно захотелось хлебнуть пива.

Пирк-старший, перегнувшись на сторону, достал из кармана брюк старинные часы в слюдяном футляре. И возмущенно глянул в сторону поворота, за которым скрывалась колея.

— Где он, к черту, застрял? Не иначе, опять монтируют стрелку, и дробилка теперь станет… Кабы с самого начала меня послушались…

Профессия Гейница требует неумолимой, жесткой точности. А он слабый человек, нуждающийся в капельке ласки, в человеческом участии. Его душа — вечное поле битвы между этими двумя полюсами…

— Вы член здешнего парткома?

— Секретарем я. Говорил, надо бы кого помоложе, да разве их уговоришь…

Студент-доброволец на последнем вагончике занимал какую-то странную, полувисячую позу — сидя на узкой грани тормозной рамы, он упирался ногами в край деревянного ящика и при этом пытался извлечь из губной гармоники мелодию из балета Прокофьева «Ромео и Джульетта», но получалось неважно, за отсутствием в гармонике полутонов.

«Как грызет меня это с тех пор — и до сего дня!» — сказал вчера Гейниц. А ведь он мог и не признаваться в том, как навредил Камиллу! И мне тоже, черт возьми… Интересно, есть ли у них тут в буфете двенадцатиградусное пиво? В гостинице — только десятиградусное, да и то, я сказал бы, не крепче шестиградусного…

Местный радиоузел передавал песню. Звуки из отдаленных репродукторов, развешанных на столбах по всей огромной территории стройки, доходили с опозданием, перекрывая друг друга так, что выходило нечто невразумительное. Но все-таки Крчма разобрал несколько слов: