Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

Гейниц поднял стакан над головой:

— Ваше здоровье, пан профессор!

— Не говори, что тебя заставили, Гейниц; но в общем будь этому рад. Большую картину рассматривают издали, не сосредоточивая внимания на одной, пускай не очень удачной, детали. Как бы там ни было, плотина ваша растет и через пару лет даст людям электроэнергию и питьевую воду.

— На все-то у вас аргументы! Трудности роста — это ведь еще одна фраза. Нет, всюду формализм… Человек, говорят, на первом месте — да подход-то к нему страшно поверхностный. Поддерживаем человека, а сами думаем, как бы ухватить путевку в дом отдыха получше или ордер на так называемую рабочую меховую куртку. Да и ваши-то заботы о нашей славной Семерке всего лишь для виду…

Гейниц потянулся за бутылкой и едва не опрокинул ее. Крчма, сосредоточиваясь, сдвинул брови, сел поудобнее, закинул ногу на ногу, хлебнул водки.

— Говори.

— Вот зашли вы навестить меня, но если б не искали дачу на лето — и не приехали бы. Я отлично знаю, что в нашей компании я на последнем месте, так, где-то с краешку. Просто случайность: если б я тогда по собственной глупости не дал повода для той спасательной экспедиции, то сейчас я для вас и не существовал бы.

Вот она, сила водки, раскрывающая сердце! Кабы не бутылка, наполовину уже пустая, не развязался бы язык у этого замкнутого, внутрь себя обращенного, ущербного «альпиниста». Только в одном он ошибается: не ради дачи навестил я его, дача — всего лишь предлог, понятия не имею, стану ли я вообще здесь и снимать ее.

— Ясное дело, где мне было равняться с ними, с этими учеными, и поэтами, и кинозвездами, и заведующими библиотеками…

— Заведующей методическим кабинетом.

— В сравнении с ними что такое я, цифирная душа, на какой-то стройке в глуши, где за камнедробилкой водятся волки с медведями… Простите, я пьян. А вы нет?

— Я слушаю тебя. Продолжай, Гейниц.

Почему я его по фамилии называю, может, и я уже захмелел?

— Вот случилось бы у меня ЧП — может, вы тогда и приехали бы, пардон… А ЧП нет! О, допустить ЧП — это, в сущности, было бы освобождение, было бы хоть с чем бороться; а то как бороться против того, что ты — последний, что тебя хотят как-то там поддерживать, подбадривать?.. Впрочем, на деле-то у них и в мыслях этого нет, так просто, роли друг перед другом разыгрывают! Можете вы себе представить такую волнующую жизнь: никому ты не мешаешь, ничем не выделяешься, нет у тебя никаких проблем, и вся-то твоя жизнь — ежедневная драма под названием «хозрасчет»!

Стало быть, мой интерес к этим моим детям — всего лишь формальный и поверхностный. Да, такого мне еще никто из них не говорил.

— Ну и что ж, твой хозрасчет, черт возьми! Банальная истина: чтоб работа приносила радость, надо, чтоб она была нужной. А не подумал ты, что твоя работа так же важна для стройки, как хотя бы вон тот кран, что бетон укладывает?

Гейниц наполнил свой стакан, пролив немного водки; вытер лужицу нарукавником.

— Все равно почти никто не делает того, что хотел бы делать, что было бы достойным его. Даже вы! — Гейниц чуть ли не выкрикнул эти слова. — Как представлю себе, что вам приходится учить первоклашек, которые, вместо того чтоб слушать вас, влепляют девчонкам в волосы пластилин и при этом тихонько пукают, — ведь это недостойно вас, вас, который должен бы преподавать… Почему вы не читаете лекций в университете?

— Прекрасный вопрос. — Крчма сделал глоток. — Только гораздо лучше, когда спрашивают, почему ты не преподаешь в университете, чем когда недоумевают, почему ты там преподаешь. Быть может, я чудак, но никогда я не считал главным в своей работе то, как мои ученики усвоили формы страдательного залога прошедшего времени, если при этом у них оказывалась душа бегемота. А сердца ребятишек с первого по седьмой класс все-таки легче поддаются влиянию. Предлагали мне выгодную и более легкую работу — вести курс теории в Научно-исследовательском институте педагогики, но я не нашел в себе мужества бросить моих школяров…

— Одним словом, всегда вы были святой Роберт Давид! Многая лета, живио! — Гейниц так чокнулся с Крчмой, что стаканы едва не треснули. — А дождетесь ли вы хоть какой-то благодарности за ваше богоугодное самопожертвование?

Кто бы подумал, что в этой забитой жертве хозрасчета, в его впалой груди скрывается такая способность дерзить? Впрочем, дерзость — одно из средств самозащиты забитых. (Только, черт возьми, его-то кто забивает?!) Тут взгляд Крчмы упал на книжку о голубях, и он, под воздействием алкоголя, вдруг разжалобился.