Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

— Благодарность… Плевал я на благодарность, хотя награда меня не миновала. Не то чтоб это бы па моя заслуга, но все-таки… Я немножко присваивал успех каждого из вас, скажем, на два процента, и это совсем не ростовщический процент, столько же дают сберкассы: Мариан получил Государственную премию, Пирка заставили-таки пойти в институт, скоро он станет инженером, Руженка руководит важным отделом Центральной библиотеки, ты — главбух крупной стройки, Мишь — что ж, двое из вас образовали счастливое супружество— (впрочем, тут я не совсем честен, причем сразу с двух точек зрения — с объективной и с моей собственной, субъективной). — А Камилл — не выкинули бы его, к несчастью, из университета, закончил бы сейчас философский факультет и, пожалуй, издал бы парочку романов…

Рука Гейница, державшая стакан, вдруг застыла, потом он поставил стакан на стол. Встал, какой-то деревянной походкой прошелся по комнате, машинально открыл подслеповатое окошко и опять закрыл его. Вернувшись к столу, осушил залпом стакан и опустился — не на стул, а на койку, — словно ему кто подножку подставил.

— Почему вы назвали Камилла?

— А что? — Да что это с ним?! — Камилл тоже из нашей Семерки, как ты сам или Ивонна. А ты знаешь, что Павла ушла от него? Уже развелись…

Как странно блеснуло в мутных глазах Гейница, будто он хотел сказать — бог-то правду видит, хоть и не скоро скажет… И сразу Гейниц как-то сник.

— Она всегда была такая… потребительница. Как вы думаете, она сбежала от Камилла потому, что его жизнь не удалась, что с ним ей ничего хорошего не светило?

— Скорее всего, так.

Гейниц ссутулился еще больше. И, не отводя взгляда от лица Крчмы, тихо проговорил:

— Я… Дело в том, что Камилл на моей совести… Ого, вот так новость!

— А ты не многовато ли выпил?

— Помните, вы приходили ко мне, просили, чтоб помог мой брат, который был в университетском Комитете действия… — Теперь Гейниц заговорил каким-то сырым, словно глинистым голосом. — И я вам обещал. А брату сказал— пускай Камилла попросту выгонят…

Крчма задохнулся. Он сам ощутил, как встопорщились его брови.

— Если это правда… Слушай, но это же подлость! По отношению к нему — и ко мне тоже!

Гейниц сидел сгорбившись, свесив руки между колен.

— Я думал… Я тогда верил, что так будет правильно, я хотел быть похожим на брата, а может, это был бунт против собственной… против моей…

— Малости, — подсказал ему Крчма. — И ты свел с Камиллом счеты, воображая, что они между вами есть! С товарищем, который не виноват в том, что он из богатой семьи, который в своей непрактичности и знать не знал, чем торгует его отец, эклерами или кремовыми трубочками! С товарищем, который спасал тебя, когда ты выкинул эту дурацкую штуку в Татрах, а ведь он схватил тогда воспаление легких!

На пепельно-сером лице Гейница кровавой чертой выступил старый шрам, вздувшийся, словно грубая конопляная веревка.

— Ох, как грызет меня это с тех самых пор — и до сего дня! Даже сны тяжелые снились про Камилла, — еле слышно пробормотал Гейниц, раскачиваясь из стороны в сторону; губы его растянулись, казалось, он сейчас заплачет.

— Не хочу я больше с тобой пить. — Крчма отстранил бутылку, тяжело поднялся — ноги словно свинцовые. — Надо мне было больше учить вас грамматике, глядишь, хоть что-нибудь запало бы в ваши головы.

Крчма заставил себя шагать прямо. В дверях обернулся— ив этот момент у Гейница будто иссякли силы: он еще сумел закинуть ноги на койку, да так и повалился на нее. Одна рука его свесилась до пола, как у мертвого.

Сегодня с утра солнце будто предприняло решительное летнее наступление: всем своим жаром облило лесистые склоны; лишь временами его слегка заслоняли облака каменной пыли, постоянно реющие над камнедробилкой. На строительной площадке забелели рубашки — подрывники и бетонщики поскидывали куртки. А по мере того, как солнце поднималось за лесом, исчезали и белые пятна, все больше становилось обнаженных до пояса загорелых тел.

Крчма поднялся на насыпь над будущим водохранилищем. В свое время здесь пройдет туристский маршрут, а пока по этой ветке возят камень из карьера. Составы останавливаются над обрывом, чтобы задним ходом высыпать по пологому спуску очередную порцию для камнедробилки.

От нее отъехал пустой состав. На площадке последнего вагончика у тормоза сидел молодой человек, по видимости студент; на голове странный фетровый колпак, через дырочки которого, выстриженные вентиляции ради, торчали щеточки волос — вся голова смахивала на ежа с реденькими иглами. Состав со скрипом остановился. Крчма пошел к паровозику. У машиниста, этакого папаши в замасленной кожаной кепке на седых волосах, свисала из уголка рта трубочка; миниатюрную роспись на фарфоровом чубуке Крчма разглядеть не мог. Зато широкие челюсти машиниста показались ему странно знакомыми, и все строение лицевых костей, и голубизна глаз…