Геннадий Комраков - Прощай, гармонь!

Илья Владимирович даже задохнулся от нахлынувших чувств, даже мелкая дрожь, заметная постороннему взгляду, прошлась по нему. Но что самое удивительное, он сразу успокоился. Он пронзительно смотрит на Милявского и говорит:

— Если художественный совет, товарищи, требует, чтобы я переделал эскизы, я подчинюсь. Однако, прошу вас всех быть свидетелями: этот человек назвал меня бездарностью…

Директор успокаивать их бросился:

— Да что вы, Илья Владимирович! Лев Максимилианович и не думал представлять вас в таком свете. Подтвердите, пожалуйста, Лев Максимилианович!

Если Милявский хотя бы головой кивнул, все было бы в порядке. Харитонов горяч, но и отходчив. А он, режиссер, пепел с сигареты на ковер стряхнул и глаза в потолок. Тогда Илья Владимирович опять очень тихо и спокойно говорит:

— Вот, товарищи, я авторитетно заявляю перед лицом художественного совета, что сумею снять с себя подозрение в бездарности. И сделаю я это так, что нашему многоуважаемому Льву Максимилиановичу будет очень желательно мою работу даже в личную собственность приобрести…

Сказал он и вышел, дверью хлопнув. А когда он вышел, Милявский улыбнулся и поясняет:

— Кому-кому, а мне известно, что Харитонов может резко повысить художественную ценность своих работ. Если он это сделает, если на его работу не только в театре, но и дома смотреть захочется, я ему первый в пояс поклонюсь.

Может быть, он немного и не так сказал, но приблизительно в таком смысле.

В театре на другой день тишина. Актеры — народ любопытный, ждут, чем дело кончится. К всеобщему разочарованию, ни на следующий, ни в последующие дни ничего существенного не произошло. Интерес к инциденту стал пропадать, потому что если в костер не подбрасывать хвороста, он обязательно потухнет. Все решили, что художник «отошел». Но дело приняло неожиданный оборот.

Однажды — это было уже весной — иду я по проспекту Дерзаний. Иду, ни о чем не думаю. И вдруг вижу, мне навстречу, напрямик через лужи, бежит Леончик Стукалов, актер, уволенный из нашего театра за усердное поклонение веселому богу. Подбегает он, значит, ко мне, хватает за лацкан макинтоша и кричит на весь проспект: «Ты знаешь?».. Я легонько освобождаю свой лацкан и отвечаю: «Нет, не знаю». Он опять кричит: «Беги скорее на базар, там в комиссионке около толкучки вашего Милявского продают!» Я спрашиваю: «Как продают, фигурально что ли?» А Стукалов, оставив меня, бежал дальше, разнося по городу сомнительную сенсацию.

Конечно, Леончику можно верить с опаской, но ноги мои сами повернули к базару.

Невзначай магазинчик «Скупка и продажа подержанных вещей домашнего обихода» нашел я довольно быстро. Стоял он на бойком месте. Расчет основателей магазинчика был верный: не продав какую-нибудь пустяковину на базаре, человек, чтобы не нести ее домой, оставит в магазине. И вот здесь, среди помятых фетровых шляп, мясорубок и не первой свежести керогазов, я сразу увидел его. Он сидел в кресле алого бархата, закинув ногу на ногу. Одна рука подпирала одухотворенное чело, другая, с сигаретой между длинными холеными пальцами, спускалась к полу. В манере исполнения чувствовалась твердая рука незаурядного художника. Я знал, что Харитонов способен на многое, но что он сможет за короткое время без сеансов позирования, исключительно по памяти, написать изумительный портрет — этого я не предполагал. Картина была выдержана в глубоких коричнево-красно-золотистых тонах. Портрет покорял тонкостью рисунка, сочностью колорита. Под шикарной багетовой рамой торгующие деятели прикрепили аккуратную табличку: «Артист Милявский. Цена 500 рублей».

Из магазина вышел я ошеломленный. Иду, задумавшись. Очнулся, когда меня Буряк-Николаенко за плечо потряс и в самое ухо крикнул: «Правда?» Махнул я рукой и дальше двинулся, а Буряк-Николаенко помчался к базару.

За два дня в комиссионке побывал весь коллектив нашего театра, включая рабочих сцены. Всем стало ясно: быть грозе. И, правда, взрыва ждать пришлось недолго.

Неизвестно, кто сказал Милявскому про портрет, но прибежал он в кабинет директора запыхавшийся и возмущенный. Многие тогда в первый раз увидели, что Милявский умеет бегать, да еще без своей палки сандалового дерева. В кабинете директора я тогда не был, поэтому точно не знаю, о чем они говорили, но приблизительно догадываюсь. Директор наш человек мягкий, предпочитает ничего сам не решать, благо для этого есть другие: общественность, местный комитет, уполномоченный театрального общества… Словом, Милявский добился, чтобы эксцесс разбирался на месткоме.