Ибрагим Рахим - Судьба

Старик пропустил отару и подошел к Хиёлу. Он поднял руки, словно для молитвы.

— Счастье, что я тебя встретил, сынок! Третий месяц гоняю твоих овец.

Хиёл уже узнал старика, с которым его свела пустыня. Он молчал.

— Каких овец? — спросил удивленный Анисимов. — Ты еще, оказывается, частный собственник? Что за овцы, отец?

— Пять штук, — ответил старик, — за пять волчат. Он же разорил волчье логово. Не испугался! А вы ничего не знаете? Вах! Пять волчат он взял… Голыми руками… Вах! Как не знать такого? Колхоз дал ему премию — пять ягнят. Были ягнята — стали овцы. Давай расписку, джигит, выбирай овец, плов делай своим друзьям!

— Ну вот! — закричал Курашевич. — А вы говорите!

Хотя никто ничего не говорил.

— Давай расписку! — кричал старик.

— Не надо мне овец.

— Заработал. Бери!

— Бери, — сказал Курашевич. — Плов же… Угостим людей!

К плову нашлась у кого-то и бутылочка. Ждали тоста. В честь подписания договора пир вышел хоть куда. Анисимов поднялся.

— У меня речь не написана… Да и нет времени произносить речи. И Курашевичу, и Хиёлу сейчас в ночную смену… Выпьем за то, чтобы после этого больше не пить.

Оджиза засмеялась, а Куддус, который сидел рядом, сказал:

— Я на тебя сердился, Хиёл. Я ведь думал, ты за Раей собрался ухаживать. А ты… — Он показал на Оджизу. — Сама ушла с тобой?

— Спроси у нее.

— Какие планы?

— Хотим вылечить глаза Оджизе.

— Но на трассе нет клиники.

— А мы же с трассой дойдем до Ташкента!

— Ну, выпьем!

И это было равносильно прощению. Это было, может быть, даже больше прощения.

По-новому открылся перед Хиёлом мир. Теперь каждая травинка росла для него и каждая птица для него пела. Перед отъездом друзья-буровики заставили Оджизу взять дутар. Не стесняясь, она пела о любви. Как птица.

И всю ночь, пока работал Хиёл, укладывая трубы в земляную постель, с ним жила песня Оджизы. Ни лязг гусениц, ни грохот сгружаемых у «магазина» труб не могли заглушить ее, потому что она звучала внутри Хиёла. Он и сам отвечал ей:

Он поворачивал штурвал, не слыша тяжести труб, вел свою машину, настигая огни электросварки.

— Ты чего орешь? — спросил его какой-то грузчик, задрав козырек кепки.

— Жа-ажду-у-у! — пел счастливый Хиёл.

И весь мир понимал его, кроме этого грузчика. Весь мир — от огней поселка до звезд, от луны до солнца, которое уже катилось где-то за краем земли навстречу Хиёлу, — был создан для него и для счастья. И эта фляжка воды на боку, и эта пустыня, и рычащий мотор, и запах битума, и выгнутая, как коромысло, труба, повисшая над траншеей, все входило в счастье и составляло его, как отдельные буковки составляют слово, потому что фляжку наливала Оджиза, по пустыне ходила Оджиза, трубы касалась своей рукой Оджиза, потому что и она слышала гром этой ночи, даже во сне…

— Жа-а-жду-у-у!

— Малохольный, — сказал грузчик своему соседу, кивнув на Хиёла через плечо. — Или влюбился!

Значит, и он понял. Теперь в мире не оставалось ни человека, ни былинки, ни песчинки, посторонних, пролетающих мимо счастья Хиёла, независимых от него.

Утром он повел Оджизу вдоль траншеи. Он давно хотел это сделать, но еще никогда мир так не принадлежал ему и он так не принадлежал миру, как сегодня. Прежде он чувствовал себя здесь гостем, еще хуже, человеком, нашедшим случайный приют, а сегодня он стал хозяином, властелином мира, и ему, право, было не до сна даже после трудной ночи.

Пламя вспыхивало на земле и в воздухе, вспышки пламени роились вокруг труб, как пчелы, и трубы раскалялись докрасна, огненно наливаясь силой и вырастая. Сварщики лежали на боку, на спине, стояли на коленях.

— Что здесь происходит? — спросила Оджиза.

— Здесь свариваются трубы, любимая, — сказал Хиёл. — Из многих труб получается одна на тысячу километров. Железо варят в огне, и его уже не разорвать. Трубы приставляют край к краю и как бы сшивают их огнем. Это место так и называется — шов.

— А огонь они держат в руках?

— Они держат в руках электричество. А оно дает огонь. Вы увидите это.

Сварщики не обращали на них внимания. Каждый смотрел в свою точку. Когда сварщик варит, хоть красавицу поставь за его спиной, хоть фокусы показывай, хоть открой ворота в рай, он не оглянется. Словно для него нет жизни, кроме этой слепящей искры, которая пляшет на разорванных краях, заставляя их сродниться, скипеться. Он сам творил такой фокус, что другим фокусом его не удивишь, не отвлечешь. И каждый фокусник оставляет на стыке свою фамилию, чтобы начальство знало, с кого спросить, если рентгеновские лучи Коли Мигунова отыщут брак.