Михаил Воронецкий - Новолунье

И все же, глядя, как Сотка на виду у всей деревни бешено крутился на своем таком же бешеном иноходце, я спрашивал себя: откуда у этого хлипкого на вид человека столько дикой и злой силы? И столько в нем уверенности в себе — откуда? И в памяти возникали картины из древних хакасских легенд, слышанных от деда, в которых бесстрашные степняки сражались в одиночку с всадниками старшего сына Чингисхана, неукротимого Джучи, чьи тумены в кровопролитной войне сокрушили хакасское государство, процветавшее на Верхнем Енисее. При взгляде на Сотку Костоякова в голову лезли всякие раздумья о временах восьми-, шестивековой давности. Что-то напоминало в этом невзрачном степняке средневековых хакасских алыпов [5], о воинственной жизни которых и по сей день поют в степных улусах поэты.

Сотка пришел к нам в деревню из Койбальской степи, из Конгарова улуса. В этом улусе мне довелось побывать раз, когда возили с дедом в Иудино писателя — он собирал материал о Тимофее Бондареве, последователе Толстого, в дореволюционное время жившем там в ссылке.

В те дни, когда бабы в Чибурдаихе все еще судили о том, кто больше имеет прав на премию — Серафима или Сотка Костояков, сам Сотка об этом не думал, уж в чем бы там ни было, а в честолюбии Сотку Костоякова заподозрить нельзя. Жизнь он принимал такой, какая она есть, не задумываясь над тем, что она могла бы быть иною — лучше или хуже. И если премия досталась Серафиме, считал он, значит, так и должно быть, и никто не имеет права у нее это оспоривать.

Кошары обеих отар стояли неподалеку друг от дружки в степи за Мерзлым хутором, и чабаны во время дежурства в зимние морозные ночи грелись в одной казенной избушке, разгороженной тесовой стенкой. И как-то к весне, когда дежурство Сотки и тетки Симки совпало, он пришел к ней за перегородку и, глядя в пол, сказал:

— Машину-то как, продавать будешь?

— Лисопед-то? А что мне за нужда — продавать? Захочу — сама кататься научусь, а захочу — подарю кому-нибудь. Вот хотя бы и тебе. Возьму да и подарю. Никто мне не укажет. Честным трудом его заработала. Что захочу, то и сделаю. Возьмешь, если вдруг захочу тебе подарить?

— Нет, не возьму, — сказал Сотка.

Тетка Симка, полчаса назад вернувшаяся с обхода кошары, уже успела отогреться, сняла даже телогрейку и кинула ее на нары. Собачья доха ее висела в простенке. Сотка исподлобья глядел в ее раскрасневшееся лицо, на ее слегка растрепанные русые мягкие волосы, и все в ней очень нравилось ему. Нравилось даже то, как ладно выглядели на ней новые черные валенки, загнутыми голенищами подпиравшие круглые коленки, как просторно облегала ее полное тело длинная вязаная кофта из белой яманьей шерсти.

— Почему не возьмешь? — спросила тетка Симка. — Брезгуешь? А может, боишься — разговоры по деревне пойдут: Серафима в женихи себе Сотку Костоякова заманивает?

Сотка мгновенно вскинул голову.

— Я ничего не боюсь, — глухо сказал он. — Мне машина не нужна. У меня конь есть.

Тетка Симка деланно рассмеялась:

— Подумаешь, конь есть. Нашел чем хвалиться. У меня, что ли, нет коня. Зато у тебя бабы нету. Вот и разбирал бы да собирал лисопед по ночам — все работа. — И опять засмеялась — теперь уж от души, с явным удовольствием. Тетке Симке нравилось иногда дурачить мужиков рискованным разговором.

Сотка встал и направился к двери.

— Стало быть, не берешь? — все еще не насмеявшись, спросила тетка Симка. — Ну смотри, если вдруг захочешь купить когда-нибудь, так я такую цену заломлю, что твоих заработков не хватит.

— Я ничего не пожалею, — сказал Сотка, направляясь к двери.

— Пошел уже? — спросила тетка Симка. — А то бы посидел еще. А? Я сейчас с мороза пельмени принесу — угощать тебя буду.

Но Сотка только буркнул:

— Нет, я пойду. А за приглашение — спасибо. — И, широко раскрыв дверь, шагнул прямо в сугроб, как слепой.

Сугробы! Я бы мог представить нашу деревню без единого тополя, без коровы, без собаки, без лошади и даже без лодки… Но не представляю ее без январско-февральских сугробов. Без тех самых сугробов, что забиваются под крыши изб, а порою из них торчат лишь непрерывно курящиеся сизо-сиреневым дымом трубы, а в верхние стекла окон свет падает только с неба — в узкие, ежедневно пробиваемые (если метет пурга) щели; без тех сугробов, которые наглухо заметают улицу, обрывающуюся берегом, и через которые с протоки, из-под яра, прорезаны траншеи к воротам и в ограды — к дверям сеней, к стайкам для скота и к бане...