Михаил Воронецкий - Новолунье

— Да нет, поеду. К полдню дома буду. Там уж заодно завтрак и обед.

— А в дороге?

— Что ж в дороге? Я булку кинул в котомку. Люблю мерзлый хлеб есть.

— Ну смотри,

— Я ружье Минькино возьму. Свое вам оставляю. А то этой пукалкой только девок вечерами пугать, а не зверя.

Отец уехал. Я стал одеваться. Тетка Серафима спросила:

— А умываться?

— Потом.

— Когда?

— Да вот как сена натаскаем. Ведь сейчас же не есть. Перед едой и умоюсь.

— Еще чего выдумал. Не умывшись, ты полчаса просыпаться будешь.

Я скинул полушубок и пошел за печку умываться.

Мы носили сено в денник, кормили овец, чистили кошары. Потом ели пельмени, а после тетка Серафима легла отдохнуть. Но отдыхала недолго: я только успел запрячь Игреньку. Сани обледенели. К ним прикручена толстой проволокой бочка. Надо ехать за водой на реку. Вода в цистерне кончилась.

Под гору ехали рысью. Я сидел на бочке спереди, а тетка Серафима стоя держалась за нее сзади. Сбоку бочки торчало свитое из толстой проволоки кольцо. В него был просунут длинный черенок бадьи. Бадья большая, в полведра: раз двадцать зачерпнул — и бочка наполнилась до краев.

Я научился лихо править лошадью: теперь на повороте с горы сани не раскатываются.

И вдруг... необъяснимое волнение охватило меня. Я встал, раздвигая и пружиня наги и откидываясь назад, раскрутил вожжи над головой и с размаху хлестнул Игреньку по крупу.

— Гра-а-абют! — крикнул я, потеряв власть над собой. Игренька понес галопом.

Держи! — донесся заглушаемый встречным ветром голос тетки Серафимы. — Речка!

Я ухватился за вожжи обеими руками, сильно потянул на себя. Но было поздно. Выскочили на лед. Игренька, затянутый удилами, присел на задние ноги, затормозил ими. Я ткнулся в передок саней. Меня окатило брызгами ледяной воды. И мельком увидел, как тетка Серафима, вышибленная из саней, упала в воду, выступившую из-подо льда, поднялась и побрела к берегу. За ночь на лед высоко вышла вода, потому-то так резко остановились сани. Я боялся оглянуться на тетку Серафиму. Направил Игреньку к проруби: ее сейчас можно было отыскать только по бугорку смерзшегося мелкого льда, торчавшего из воды. Разворачиваясь, увидел, как тетка Серафима на берегу отряхивалась. Хотя мороз сильно сдал — потому-то вода и вышла на лед, — но телогрейка, юбка и валенки на тетке Серафиме быстро леденели и уже сверкали на солнце.

— Тетка Серафима! — крикнул я. — Бегите скорей домой, переоденьтесь. Я сам привезу воды.

— Смотри только сам-то не окунись, а то у нас лечить некому, — сказала тетка Серафима и быстро пошла к заимке.

Я съездил несколько раз за водой, наполнил цистерну. Потом распряг Игреньку и стал подогревать воду. Привезенный вчера сушняк быстро схватился огнем. Пламя так пластало, что я едва успевал подносить и кидать в каменку дрова. Потом зачарованно смотрел на огонь. Это у меня с детства, еще из той жизни, когда мы с дедом целыми ночами просиживали молча у костров. В такие часы я заново переживал все, о чем рассказывали когда-то дед и отец. Сейчас я думал о Файдзуле Хусаинове. Наверно, он тоже любил смотреть часами на огонь. Иначе как решиться одному здесь жить? Человек не чувствует одиночества, если сидит у огня.

Напоив овец, я пошел в избушку.

Тетка Серафима лежала на кровати под полушубком. Спала. На стук двери проснулась, испуганно высунула голову. Лицо побледнело, осунулось.

— Что? Сколько времени?

Опустила голову на подушку.

— Что это я, с ума сошла? Вишь, как схватило. Хотела на минуту прилечь, да забылась. Заболела я, Минька. Достань из шкафа таблетки. Выпью, пропотею — все пройдет.

Я достал таблетки, налил в кружку кипяченой воды, подал тетке Серафиме.

— Овец-то напоил?

— Ага.

— Ну и хорошо. А к вечеру я выздоровлю. Только бы пропотеть хорошенько.

Тетка Серафима снова накрылась с головой. Потом отвернула край полушубка, не открывая глаз, сказала:

— Найди-ка что потяжеле. Что-то не согреюсь никак.

Сняв с гвоздя старую доху отца, я накрыл тетку Серафиму, подоткнул под бока, потом взял оставленное отцом тяжелое, видать старинное, ружье и вышел из избушки.

К ночи тетка Серафима не поднялась. Так расхворалась, что порою забывала, где она и что с ней. А если засыпала ненадолго, то тут же начинала бредить. Я не мог высидеть в избушке даже нескольких минут. Загнав отару в кошары, надел полушубок. Подпоясался потуже, опустил у шапки уши и, кинув за плечо отцово ружье, пошел караулить кошары.