Михаил Воронецкий - Новолунье

Заскрипел снег у двери. В избушку вошел отец. Поставив у дверей ружье, стал хлопать нахолодавшими рукавицами. Потом подошел к печке.

— Ну, мороз устанавливается, — сказал он как-то даже одобрительно. — Такой дерет, что я те дам!

— Погрейся немного, — сказала Серафима. — Да полы-то распахни пошире, набери побольше тепла.

— Э... Что толку. На десять минут. А потом еще холоднее, с тепла-то. Пойду.

— Смотри, разбудить не забудь. Часа в два буди.

— Да уж не забуду, не бойся.

Отец ушел. Проскрипели от избушки шаги. И стало так тихо, что мне на миг все это показалось сном — и то, что я на заброшенной к предгорьям Саян одинокой заимке, и что где-то недалеко ходит с ружьем за плечом мой отец, ходит так же, как ходил год назад и как будет ходить еще двадцать или тридцать лет, ежегодно выезжая с лета сюда, на отгонные выпасы.

Тетка Серафима потянулась голой рукой к простенку, на котором висела лампа, и сильно укрутила фитиль. В избушке стало почти темно. Только на стене, напротив печи, прыгал слабеющий отблеск пламени.

Ночь, пришедшая из-за Файдзулина хребта, усыпила обманчивым покоем все живое в этой огромной долине, заворожила морозом и тишиной, чтобы люди крепче спали и видели такие сказочные сны, с которыми до утра не расстанешься.

Но ночь не властна над волками. В такую пору, когда человека неодолимо клонит ко сну, у зверя обостряется слух. Человек напрягает до предела свои мускулы. Только многолетняя выдержка чабана, превратившаяся в привычку, может спокойно поставить его лицом к лицу со зверьем.

Проснулся я от крика тетки Серафимы:

— Пожар!

Отец срывал с окон одеяла. Без дохи, в одной телогрейке, он казался неестественно длинным и темным на фона багрового пламени, хлеставшего в окна. Обернувшись к тетке Серафиме, сказал устало:

— Не ори. Вставай. Это — заря...

Тетка Серафима смутилась:

— Заря... А какого черта не будил?

— Забылся. Да и волки всю ночь вокруг шастали.

Я наскоро оделся, обулся и выскочил из избушки. Не успев почувствовать телом, глазами увидел перемену в воздухе. Воздух был влажный и синий. А склон Файдзулина хребта совсем потемнел и казался просто высокой стеной с неровным верхом. Оттуда, сверху, заря напустила на заимку багровое пламя, и оно билось об окна избушки и тут же гасло.

Здорово же испугалась тетка Серафима!. Неожиданная перемена в воздухе, влажное тепло дальней южноазиатской весны, прорвавшейся на снега долины, сразу настроило меня на веселый лад. Я сдвинул шапку на затылок и глядел то на Файдзулу, то вниз, на долину, еще темнеющую широкими наледями темноты, и еще ниже, туда, где пока не виднелась, но угадывалась в скалистых берегах река. В нерастаявшем сумраке утра мне мерещилась таинственная, никому не понятная жизнь, и заимка уже не казалась заброшенной и одинокой. Захотелось что-нибудь совершить такое, после чего я стал бы сразу полноправным обитателем этой заимки. Вспомнил, что завтра отец уедет в Чибурдаиху, но это уже меня не трогало.

Я застегнул полушубок, достал из карманов рукавицы и отправился в сенник. Стога сильно забило снегом. Я принес из кошары деревянную лопату, откопал небольшой прикладок к стогу и, отыскав в снегу вилы-тройчатки, стал носить сено в загон. Складывал его так же, как складывала вчера тетка Серафима: недалеко от стен, полукругом. Очень скоро взмок, устал, хотя не разостлал и половины того, что могло бы накормить отару.

Вышла тетка Серафима, как всегда в телогрейке, вязаных варежках. Из-под шали, на лбу, красная полоска платка.

— Помочь, что ли? — спросила она и пошла в сенник искать вилы.

Я подошел к ней и, чтобы урвать немного времени для отдыха, затеял разговор:

— Почему это вы вчера на всю отару сена натаскали и ничуть не устали, а я — вон и половины нет — упарился.

— Так сено же таскать надо не в полушубке. Одел бы отцову фуфайку. Да и рукавицы смени на варежки. И потом, ты, я смотрю, на силу надеешься, а тут сноровка нужна.

Тетка Серафима надергала из прикладка сена, сложила в кучу (мне за два раза такую не унести), с размаху воткнула в нее вилы вертикально, да еще ногой придавила так, что зубья заскрежетали о мерзлую землю. Взяв вилы за черенок, ловко подняла навильник.

— А нести надо так, чтоб навильник прямо над головой был, — поучала тетка Серафима, — тогда никакой силы не надо, легко нести…

Я попробовал — и в самом деле легко. Тетка Серафима проследила, как я сбросил с плеча большой навильник сена, улыбнулась: