Михаил Воронецкий - Новолунье

Сугробы, сугробы, сугробы… Сугробы-скалы, сугробы-курганы, сугробы-увалы; сугробы — солнечным морозным днем, сугробы — темной метельной ночью, когда из освещенных окон избы льются в сугроб полосы ярко-желтого света.

А вот сугроб солнечным февральским днем, когда на его вознесшемся над деревней горбу собрались со всей деревни собаки, почуявшие раньше людей весну, и, сидя на задних лапах, с умильным любопытством следят за звонкокрикливой ребятней, катающейся на санках.

Сугробы ранней весны — оплывающие, оседающие, они особенно хороши тем, что ежедневно являют на свет божий что-нибудь новое: сначала из него вылезает труба чьей-нибудь избушки, потом крыша, а вскоре возникает верх почерневшего от вешней сырости плетня... Снег все темнеет, а когда его остается совсем немного, то он уже такой черный, что не разберешь, где снег и где земля. Теперь он будет лежать по ту сторону плетня — в огороде — до самого мая, а то и до июня, просачиваясь на дорогу черной грязью.

И самые отрадные воспоминания мои связаны с долгими лунными ночами середины зимы. Сидишь, бывало, один в избушке на краю деревни, без огня, только печка железная топится, смутно освещая небольшой, обитый жестью (чтоб не загорелся пол от случайно вывалившегося уголька) полукруг пола. Сидишь у окна боком, облокотившись на подоконник: на коленях раскрыта книга — с трудом можно читать при ярком лунном свете, но я не читаю, а смотрю на улицу. В густом куржаке замерла, затаив дыхание, тополевая роща, полого отступающая к Енисею. Деревья стоят не густо, и, хотя они плотно закутаны в синеватые полушубки, я вижу сверкающие торосы Енисея.

От тальников до нашей избушки тянется сугроб, прямо перед моими окошками темнеющий крутым обрывом. Обрыв этот выдули налетающие из степей бураны, образующие здесь, между избами деревни и тальниками, космические снеговороты.

Редко появится здесь припоздавший человек или проскрипят железом сани, да зато уж обязательно все это кончится какой-нибудь интересной картинкой.

Вот возвращается с дежурства тетка Симка. Она без дохи, в красиво сшитой телогрейке, в заиндевелой пуховой шали. Идет легко, «фасонисто», хотя не может не знать, что в давно уснувшей деревне ни одна пара мужских глаз ее сейчас не увидит. Привычка!

Тетка Симка о чем-то размечталась, а может, просто устала, спать хочется — забыла про обрыв. Я делаю невольное движение, чтобы предупредить ее, но она по сторонам не смотрит. Оступилась и, взмахнув руками, впереверт скатилась с сугроба. Быстро вскочила, отряхнула с юбки снег, сняла варежки, заново повязала шаль и пошла дальше все той же «фасонистой» походкой.

И опять тишина, она длится час, а может быть, и два, и вдруг послышался далеко разносящийся по залитому луною берегу скрип полозьев одиноких саней. Повозка еще только миновала Мерзлый хутор, еще, может быть, только на Горку выехала, а скрип полозьев уже слышен во всей деревне. Но вот наконец и сани. Лошадка, вытягивая шею, устало переставляет ноги, и вся она с головы до хвоста в инее, уже взявшемся льдом от пота. Значит, едут издалека.

В санях с отводами полулежит мужик в дохе, а в ногах у него, спиной к лошади, сидит с поднятым выше головы воротником тулупа женщина. Наверно, едут в гости из какого-нибудь далекого подтаежного села. Значит, обрыва не знают.

Я вскакиваю, чтобы предупредить их. Но как? Пока я стою растопыркой, сани оказались на краю обрыва. Лошадь, заметив обрыв, хотела было задержаться, но уж поздно, и она, чтобы не упасть, хватает махом вниз... Сани раскатились, и мужик с бабой вылетели в снег.

С протоки берег и деревня на берегу, заметенные под окна снегом, представляли высоченный увал, на который ни въехать, ни взойти. Где и чья стоит изба — определить можно было только по цвету и обилию дыма над трубами.

Вот чуть заметной струйкой колеблется дымок — это избушка одноногого Викторки Анцупова: у него двое ребят и две девки, все работники, но безалаберны, все у них идет как попало, дров никогда в зиму не заготавливают, надеясь прихватить при случае что плохо лежит, и потому топят печь всю зиму соломой. В такие морозы, как нынче, спят всей семьей — родители и дети — на низкой печи, укрывшись одним лоскутным одеялом.

Младшие анцупята, Ванька и Нюрка, — двумя и четырьмя годами старше меня — часто прибегали к моему деду, и тот, поглаживая ладонью седые висячие усы, поглядывал на них.

— Что скажете? Зачем пришли? — спрашивал он через каждые пять — десять минут, и всякий раз Ванька и Нюрка в один голос отвечали: