Михаил Воронецкий - Новолунье

«Вот что значит нет хозяина в доме, — подумал я, — обязательно во дворе какая-нибудь бесхозяйственность найдется». Плахи лежали даже на заснеженной завалинке — ну, прямо все как по заказу сделано.

Я приник к щели в ставне и... забыл про все на свете: про то, что давно время перевалило за полночь, что дома меня, наверно, потеряли, что завтра очень рано подниматься — бежать к девяти часам в шоболовскую школу...

Большая изба тетки Симки не была перегорожена надвое, как это стало входить в моду нынче даже в Чибурдаихе. Справа у двери стояла русская печь. Рядом с печью дверь в сени. От двери до угла — кровать тетки Симки. У другой стены, впритык к кровати тетки Симки, кровать поуже и пониже — для Нюрки. Рядом с ее кроватью, прямо перед моими глазами, большое, чуть не во всю стену зеркало. В углу четырехугольный широкий стол, на столе семилинейная высокая, видимо старинная, лампа: фитиль нисколько не укручен, изба залита светом.

Нюрка, кажется, собиралась ложиться, стояла у стола и, задумчиво глядя на лампу, машинально расстегивала пуговицы блузки. Вот блузку расстегнула, сняла ее, показывая мне подмышки с темными пятнышками волосков, кинула на спинку стула. Потом, чуть склонившись вбок, расстегнула крючки на юбке, сняла ее и, оставшись в одной рубашке, подошла к зеркалу. Она стояла немного сбоку, и мне видно ее всю — лицо, грудь, ноги…

— Ты что это тут делаешь? — Голос отца не сразу оторвал меня от ставни, мне он показался не настоящим, а тем, какими вспоминаем мы голоса во сне...

— Ты что, оглох, что ли? — отец схватил меня за воротник полушубка, стащил с завалинки. Первое, что я подумал недоуменно: как он мог подняться с протоки так бесшумно, что я не услышал? И уж потом, когда спускались под яр, спохватился: а что скажу, если он начнет выспрашивать, что я увидел у тетки Симки в избе?

Про то, в каком виде мне показывалась Нюрка, я, разумеется, не сказал бы отцу ни слова. Не потому, что мне было стыдно или я боялся выглядеть в его глазах бессовестным, — это я бы пережил, но я почувствовал, что меня с Нюркой теперь соединила тайна, достойная настоящего мужчины. «Лучше совру, — подумал я, — скажу, что заскочил в чабанскую избушку да задержался там, а когда уходил, Сотка Костояков попросил зайти к тетке Симке, предупредить, чтобы завтра на дежурство не торопилась, он и в одиночку до света покараулит».

Но отец мой всегда был человеком не простым, никогда, бывало, не поймешь, что у него на уме; на этот раз он опять меня озадачил тем, что ни про Нюрку, ни про подкарауливанье ничего не сказал, а как ни в чем не бывало стал рассказывать:

— Проснулся я среди ночи, твоего дыхания не слышу. Что за штука, думаю, разве не спит еще? «Да нет, — говорит Степанида, он еще с Мерзлого хутора не вернулся. Пошел, говорит, к Адаю Чепсаракову сказки слушать». Не иначе как, думаю, на чабанскую избушку завернул. Оделся, прихожу туда, Серафима в обход собралась. «Ага, — говорит, — только что ушел. Пока воду кипятила да пельмени варила — вот время и затянулось». — «Только что ушел, — говорю, — а как же мы тогда не встренулись? У нас ведь не десять дорог, одна-единственная». — «А ты, — Серафима говорит, — к нам зайди, наверно, к Нюрке заскочил, им ведь мало заботы, что рано вставать». Так вот и разыскал тебя.

«Ну и ну! — у меня уши загорелись. — Вот бог пронес, не успел про Соткин наказ ляпнуть. Уж тут-то я бы совсем разоблачил себя».

Но как беда не ходит в одиночку, так и одно криводушие тянет за собой другое. Окончательно запутавшись в своих вымыслах и чтобы сломать вдруг возникшее между мной и отцом молчание, я спросил:

— Скажи, почему ты женился на тетке Степаниде, а не на тетке Симке? — сказал и только тут понял, какое предательство совершил по отношению к мачехе, которую очень любил и лучше которой я не мог себе даже представить.

— А что Степанида? — спросил отец. — Разве ты против нее? А я думал, что вы с ней живете душа в душу.

— Да нет, — слишком торопливо сказал я, — не в этом дело. Тетка Степанида очень хорошая. И никого мне, кроме нее, не нужно. Я не об этом... Ну, как ты не понимаешь?

— Может, чего-то и не понимаю, — как-то многозначительно и глухо сказал отец. — А только мне не по душе наш этот разговор. Не по душе. Конечно, Серафима — баба хоть куда, да ведь разве одна она такая? Много их по белому свету — хороших-то баб. А я, Минька, так считаю: дело не в бабе, а в мужике. В любой бабе есть что-то хорошее, такое обязательно есть, чего нет ни в какой другой. И вот тут-то важно — увидеть это особенное в ней. Увидишь — считай, нашел свое счастье. Не увидишь — с любой бабой затоскуешь. А все-таки ты мне не сказал, в чем же дело, почему ты вдруг с Серафимой породниться захотел...