Михаил Воронецкий - Новолунье

Я вбежал в избу и увидел, что бабушка Белоглазиха, накинув на костлявые плечи пуховую шаль Степаниды и перепоясавшись концами, ходит по избе, распоряжается едой, чашками-ложками, зовет меня к столу. Сейчас, вспоминая этот вечер, я думаю: удивительная была у старухи способность чувствовать себя хозяйкой в любой избе, но не менее удивительно было и то, что в любой семье считали честью, если придет бабушка Белоглазиха и начнет хозяйничать.

В тот вечер я, конечно, никуда не пошел. После ужина мы с бабушкой Белоглазихой забрались на все еще теплую печь да поверх себя натянули одеяло — никакая зима не страшна. Да и где она, зима, когда на все эти долгие вечерние часы я незаметно для самого себя перенесся за «тридевять земель, в тридесятое царство, где все двенадцать месяцев в году лето, а лето такое жаркое, что никакой одежды не надо и все люди от рожденья до смерти ходят нагишом». На мгновенье передо мной, как в тумане, прошла Нюрка — такая, какою я видел ее вчера ночью через щель в ставне, — мелькнула, и снова передо мной возникли султаны и султанши, эмиры и беки, ханы и баи, ведьмы и черти.

И вот тогда-то, уже почти засыпая, я рассказал бабушке Белоглазихе о велосипеде и о том, что отец наказывал мне держать в уме и не проговориться Степаниде.

Бабушка Белоглазиха засмеялась, закашлялась, затрясла косматой головой и сквозь этот смех пополам с кашлем все пыталась что-то сказать мне. Наконец я разобрал: .

— Дурак ты, Минька, дурак! Дурак дураком и уши холодные! Да Степаниде это давным-давно известно.

Как это известно? — удивился я. — Когда я только вчера отцу сказал…

— А я о чем? И я о том же. Вам с отцом кажется, что вы одни умники, а все другие вокруг ничего не видят и не слышат. Да Степанида вас насквозь видит и слышит. Ты еще подумал только, а она уже все видит...

— Как она может видеть? — не сдавался я.

— А по глазам. Глаза-то на што? В глазах вся душа насквозь видна. Вот она и написала мне: приезжай, говорит, не знаю, что и делать мне с Минькой... Тоскует, мол, парень, а было бы из-за чего. Да я, говорит, в землю до колен войду, а велосипед у Миньки будет.

Сейчас я уверен, что никакого письма бабушка Белоглазиха не получала, что все это она выдумала в ту самую минуту, когда я заговорил о велосипеде, выдумала так же, как выдумывала она все свои сказки, которых я больше никогда и ни от кого не слышал и которые не попадались мне и в книгах.

Да, сейчас я в этом уверен, но тогда… тогда я верил каждому ее слову. И как было не поверить в какое-то письмо, когда я верил в невероятнейших султанов и ханов, в людей с конскими и рыбьими хвостами, с копытами вместо ног, с рогами за ушами?! Как бы там ни было, но, поверив, что велосипед у меня скоро будет, я успокоился.

После того вечера я с Нюркой не сталкивался до самой весны. Я учился с утра, а Нюрка — после обеда. Я уходил в школу еще затемно, а она возвращалась домой поздно вечером. Так получилось, что не встречались мы и на дороге, потому что вторая смена начинала занятия сразу же, как только мы выбегали из классов. Правда, иногда в коридоре среди толкотни и неразберихи мелькало ее круглое лицо с большими синими глазами: Нюрка почти на голову возвышалась над своими сверстниками. Иногда ее глаза в недоумении останавливались на мне, но поговорить нам не удавалось.

Так было до весенних каникул. Устанавливалась оттепель. Сугробы на улице осели, хотя казалось, что это избы выросли, пригревшись на солнышке, из потемневшего снега: выпростались прогнувшиеся от снега крыши, потом открылись окна с влажными наличниками, с потрескавшимися ставнями, проклюнулись верхними концами колья городьбы. Теперь по дороге, проложенной на льду протоки, ездили только на санях, а пешком ходили по уменьшившимся и уплотнившимся сугробам. Тропинка, днем сильно подтаивавшая, ночью схватится ледком, и по утрам то и дело кто-нибудь, торопившийся в контору или на ферму, сев на лед, съезжал вниз. Но этим не огорчались: после долгой зимы подступала не менее долгая весна — время несбыточных надежд и хорошего настроения. Не обошло стороной такое настроение и Нюркину непонятную душу.

Как-то после обеда, натаскав воды корове и овцам, вытащив в огород навоз, я потянулся на солнышко, за ограду. И тут же лицом к лицу столкнулся с Нюркой. Она стояла по-над берегом на сугробе, с которого катались на санках и на обледеневших тазах ребятишки, смотрела куда-то за Енисей, но, услышав скрип снега, обернулась так скоро, что я не успел отступить. Нюрка улыбнулась, и не обычной своей ехидной улыбкой, а по-доброму, как улыбались в эти дни все чибурдаевцы.