Михаил Воронецкий - Новолунье

Тетка Анна ушла в стайку и скоро вернулась.

— Ох, язви тебя, совсем с ума с тобой спятила. Грешу, грешу целыми днями, вот бог и лишил меня памяти. Сходи щепок насобирай. Да потом сплавай на остров, корчажки потряси, яичницу с ельцами жарить будем. Тятя просит.

И опять нырнула в сарай. Оттуда послышалось истошное кудахтанье.

Я вышел на берег протоки и поплелся по-над обрывом. Никаких щепок на берегу нет. Потому что теперь здесь никто ничего не строит. Да и плоты, с тех пор как стала мелеть протока, причаливали па верхнем конце деревни. Однако каждый день перед обедом и ужином меня посылали на берег собирать щепки. Я уходил и всегда что-нибудь приносил. Если не щепок, то каких-нибудь сухих-пресухих палок.

Я ходил и думал о том, что избу надо бы перебрать, подновить, но кто за это дело возьмется? Дед? В последнее время я все чаще замечал, что дед стал как-то странно задумываться. Нет-нет да и заворошится в моей голове грустная мыслишка: «А видно, деда скоро уйдет от нас... как ушла бабушка Софья. Уйдет. Да ведь и что тут дивного-то: на вторую сотню перевалило».

Так я утешал себя, заранее приготавливаясь к потере: свое, дескать, пожил деда-то. А все равно это плохо утешало. Хотелось думать, что не будет дедушке износу, будет он жить так вот, похварывая, выздоравливая, всегда… ,

Потом я думал о тетке. Она обещала взять меня с собой к бабушкиной родне. Может быть, я и в самом деле противный, как говорит Нюрка, и не могу отличить хорошее от плохого...

Как бы то ни было, а уже завтра утром я буду далеко отсюда, вон у тех гор, что зимой и летом белеют снежными вершинами над синей полосой далекой тайги.

Давно мне хотелось съездить к тем далеким подтаежным местам, где прямо из тайги поднимаются в небо Саянские горы, где даже днем по улицам иногда бегают медведи...

— Ну так завтра вот к бабушкиной родне поедем. Хочется небось бабушкину родню повидать? — спросила тетка Анна.

Я промолчал, как всегда, но тетка почему-то не обиделась.

— Ну так вот, собирай свои манатки. Степанида придет с работы — ко мне поплывем. Переночуем там, чтобы утречком пораньше в автобус сесть. Тетка Дарья давно просила тебя. Вот и погостишь там. А поглянется, так и насовсем останешься. Степанида добрая, да не мать родная. А там своя кровь, бабушка.

Я достал милицейскую фуражку, купленную когда-то дедом на толкучке в Минусинске. Тетка Анна велела отнести ее на место. У бабушки Дарьи милиционер в соседях живет, через огород. Вдруг увидит да заявит. Живо арестуют.

Спорить с теткой я не стал — еще рассердится и к бабушкиной родне не возьмет. А мне так хотелось увидеть ее, эту неведомую родню, о которой много говорили, но которую, кроме деда и тетки Анны, никто не видел и не знал. Где-то у подножия Улуг-Хемского хребта, в захлестнутых тайгой деревнях жили четыре родные сестры бабушки Софьи. Две из них уже умерли.

Недавно, уже после смерти бабушки Софьи, умерла ее младшая сестра Любава, которую бабушка больше всех других сестер любила. Эта любовь невольно передалась и бабушкиным детям, а вернее сказать, моим теткам и дядьям. Вот тогда-то и было решено наконец поехать и разыскать бабушкину родню, поплакать на могиле бабушки Любавы.

Решение поехать было принято окончательно. Все удивлялись, как не могли сделать этого раньше. Ведь ехать всего каких-нибудь сто верст, да и не по проселкам, а по Усинскому тракту!

Насобирав щепок, я принес их тетке, возившейся у таганка. Потом отцепил от вкопанного в землю пня новую лодку, кинул в нее шест и сплавал за остров. Там стояли корчаги. Натряс из них ельцов и пескарей.

Тетка Анна к тому времени нашарила в гнездах яиц и в подоле принесла на берег.

Яичницу жарили с рыбой на одной сковородке. В сенях накрыли на стол, разбудили деда. Он брал жарево ложкой, опрокидывал в запавший рот, медленно жевал. Потом клал ложку на стол, вытирал ладонью белые висячие усы, а руку вытирал подолом ситцевой линялой рубахи. Так повторялось после каждого куска яичницы. Я к этому никогда не мог привыкнуть, потому что никак не мог взять в толк, для чего он это делает.

А дед, глядя почти незрячими глазами мимо моей головы, спрашивал:

— Так ты что? Тоже решил бабушку Любаву попроведывать?

Я растерянно смотрел на тётку Анну. Но та будто не слышала: обсасывала ельца и от удовольствия чуть ли не мурлыкала.

— Ты что, оглох, что ли? — спрашивал дед. Едешь, говорю, к бабушке Любаве?

— Я тебе еще вчерась сказал, что бабушка Любава померла.