Михаил Воронецкий - Новолунье

Раздвинув носом лодки свесившиеся с крутого берега кусты краснотала и сгибаясь чуть не до воды, я разглядывал дно. Налим стоял под небольшой корягой, со стороны берега сильно засыпанной песком. Еле различимой темной полоской, похожей на сучок, сбоку коряги прилепился налимий хвост.

Я минут пять осматривал дно, корягу, удивляясь, как всегда, способности налимов засовывать голову туда, куда, кажется, и нитку не просунешь. Выковырнуть корягу, вросшую в песчаное дно, и при этом не потревожить налима, вряд ли возможно. Но делать было нечего, я багром уцепился за корягу и потянул на себя. Коряга зашевелилась и стала подаваться. Песком сильно замутило воду. Я держал корягу багром, не решаясь совсем оторвать от дна. Когда песок осел и стало видно, что налим не потревожен, я снова потянул корягу и одновременно стал отводить ее в сторону. Из-под нее вылезало увеличенное глубиной тело налима. Был он около метра длиной, от темно-серого хребта его тянуло вечным холодом речного дна. И вдруг сучок, за который я зацепился багром, обломился. Коряга упала. Темной молнией, прочеркивая дно протоки, налим стрельнул в глубину. Я обернулся, чуть не вывалившись из лодки, хотя знал, что преследовать вспугнутого налима бесполезно — он удрал куда-нибудь за полверсты. Я растерянно огляделся по сторонам. В кустах, шагах в пяти от лодки, мои глаза наткнулись на красную тряпку. Это был рукав рубахи. Я глядел на него и не мог оторваться. Рубаха зацепилась за обломанный половодьем сук краснотала. Из рукава торчала темная согнутая ладонь. Все четыре пальца были наискось отрублены. «Дядя Абрам!»

Тело Абрама, огромное, раздутое, угадывалось где-то под водой.

Я осторожно, боясь невольно потревожить утопленника, отталкивался шестом от берега, тихонько кормой плыл к выходу из курьи. Когда лодку подхватило течение, я сел на весла, развернулся и стал сильно грести к деревне.

Когда вернулись из Минусинска плотогоны, Абрама похоронили и отпоминали. Мужики приутихли. Странное дело: когда Абрам утонул, смерть его всеми была принята легко. А вот то, что приплыл он за сотню километров к своему берегу, на плотогонов подействовало угнетающе. Видно, каждый из них подумал и о своей судьбе. Припомнили своих дедов, прадедов, а многие и отцов с дядьями, жизнь которых также кончилась на порогах Верхнего Енисея. Трудно найти хотя бы одного старика плотогона, умершего дома, в постели.

Реки Ус, Кантегир, Чибаш, Кебеж, Арадан — роковые реки саянской горной тайги, впадающие в Енисей, приняли многих здешних плотогонов. Но как и сто лет назад, любого парнишку до звона в ушах волнует долетающий с Енисея длинный окрик лоцмана:

— Ша-ба-а-а-а-аш!

И все-таки растревожила плотогонов судьба Абрама. В самом деле, столько лет перехитрять все пороги и утесы и — вдруг утонуть!

Но все это по-иному воспринял мой отчим. Целый день ходил злой, ко всем мужикам придирался, а к вечеру напился.

Я ночью проснулся и лежал, уставясь в темноту широко открытыми глазами, слушал, как отчим донимал мою мать:

— Все, Марфа! Шабаш! Наплавался! С таким лоцманом, как Филя Гапончик, не сегодня-завтра все за Абрамом вслед отправимся.

— Иди в колхоз, — вяло говорила мать. — Будешь жить, сколь положено.

— Да ты что? — вскидывался отчим. — Смеешься что ли? Что я там делать буду? Емельяна-бригадира из меня все одно не получится. Такой у меня характер — работать так работать, отдыхать так отдыхать. И не говори, время зря не трать. А вот что: завтра же подавай заявление. А я на Филю нажму — пока он все деньги не просадил.

— Ладно, завтра договорим, — ласково говорила мать, и я чувствовал, что она сейчас на все согласна.

— Да что там завтра? Что резину тянуть?

Я сердито отвернулся к стене. Мать с отчимом смолкали. Но, немного выждав, начинали шептаться.

У меня закипели слезы на глазах. От этого стало легче. И я заснул.

На другой день мужики высыпали за ворота необычно рано. Почти сразу же, как только бабы, подоив коров и выгнав их в стадо за деревню, ушли в поле, мужики, не сговариваясь, собрались у магазина, подняли из постели изнеженную продавщицу, потребовали водки.

Пить начали на подамбарнике. Филя Гапончик попробовал было подурачиться:

— Ну, мужики, ополоснем свои души святой водицей, а заодно помянем нашего атамана-разбойника Абрама Лазаревича…

Но его никто не поддержал. Филя осекся.

Пили много.

Я с тополя, что на краю огорода, наблюдал за отчимом. А тот все поглядывал на Филю Гапончика. Видно, выжидал момент, чтобы отвести в сторону и поговорить.