Людмила Уварова - Теперь или никогда!

Мысленно он перебирал всех тех русских, с кем ему приходилось иметь дело. И в каждом ему виделся враг, беспощадный и страшный.

Каждый, казалось, только и ждал такого момента, чтобы убить его, Евлампия Пятакова, как убили совсем недавно Гомберга. Но кто же, кто был врагом? Не Воронько же, давний приятель, чей образ мыслей был совершенно такой, как у него самого? И не старик Синцов, которого он устроил работать истопником? И не фотограф Старобинский, вежливый, культурный, обходительный человек, сам же недавно доверительно признался ему, что давно уже ждал новых хозяев. Тогда кто же, кто?..

Потом мысли его повернулись в другую сторону. Что будет, если новые хозяева покинут город? Полицаи приносили ему сводки Совинформбюро, которые неведомо кем были разбросаны по всем улицам, и в сводках этих он читал своими глазами о том, что Красная Армия наступает, что недалек час освобождения родины от фашистских захватчиков…

А если немцы уйдут, возьмут ли они его с собой? Возьмут ли, или бросят здесь на произвол судьбы, и тогда ему каюк. Это уж наверняка! Его не пощадят, нет, ему припомнят все, все, и тогда конец налаженной жизни, конец его мечтам о спокойной, обеспеченной старости…

Евлампий Оскарович повернул подушку на прохладную сторону, громко вздохнул. Жена проснулась. Недовольно спросила:

— Долго ты будешь ворочаться? Покоя от тебя нет!

— Покоя? — переспросил он, посмотрел на ее пухлое, раскрасневшееся от сна лицо, густо намазанное кремом, и вдруг произнес злорадно: — Скоро никому не будет покоя. Ни мне, ни тебе!

Вера Платоновна приподнялась на кровати. Сон мгновенно покинул ее.

— О чем ты говоришь, Евлампий? Что случилось?

— Ничего, — угрюмо ответил он. — А вот в один прекрасный день проснешься, глянешь в окно, а там — красные. Что тогда скажешь?

Мадам Пятакова с презрением пожала плечами.

— Ну что ты еще придумал? Или твои детективные романы окончательно замутили тебе разум?

— А что, разве не может быть такого?

— Нет, — отрезала она. — Не может. Никогда! Немецкая армия — самая могучая армия на свете, армия, которая уже победила целых полмира и скоро победит весь мир, весь, с начала до конца! А большевиков уже не существует, это известно даже самому маленькому ребенку. Советы разгромлены и уже никогда не вернутся сюда. Никогда, никогда, заруби это на своем носу!

Вера Платоновна умела удивительно успокаивающе действовать на супруга. Умиротворенный, он ласково погладил ее по плечу:

— Ты просто как валерьяновые капли…

— Ложись-ка спать, — сказала она, — а то, если я не высплюсь, у меня целый день дурное настроение…

И он уснул, в душе благословляя судьбу за то, что у него такая разумная, с сильным характером, дальновидная жена…

Он спал, и ему виделся сон, будто ожили персонажи криминального романа, который он читал на ночь. Какой-то человек в черной маске настойчиво твердил ему: «Не надо ничего бояться, мы тебя не дадим в обиду…» И при этом почему-то стучал палкой об пол над самым его ухом. Потом этот некто в черной маске скрылся, а стук все продолжался, и Евлампий Оскарович неохотно открыл глаза. Кто-то сильно стучал во входную дверь.

Проснулась Вера Платоновна:

— Стучат, слышишь?

— Слышу, — ответил он. Взглянул в окно: глухая черная ночь простиралась вокруг. — Который час? — почему-то шепотом спросил он.

— Иди скорее открой, — сказала Вера Платоновна.

Пятаков чиркнул спичкой, взглянул на свои часы, лежавшие на тумбочке. Четыре часа утра… Какой ужас…

— Открой! — повторила Вера Платоновна.

— Боюсь, — откровенно признался Пятаков и накрылся с головой одеялом.

Она сдернула с него одеяло, окинула презрительным взглядом.

— Боишься? Тогда я открою, я, женщина…

Она вскочила с кровати, накинула халат.

— Слышишь, я открою, а ты лежи, прячься, ничтожество…

И с этими словами мужественная супруга бургомистра побежала открывать дверь.

Вошел гестаповец в клетчатом, мокром от дождя плаще:

— Господина бургомистра требуют в гестапо…

«Начинается», — подумал Пятаков.

Что начинается, он так и не мог сообразить, но что-то страшное, то, что, возможно, навсегда прекратит его жизнь…

Он начал одеваться, дрожащие пальцы не слушались, и он никак не мог застегнуть пуговицы сорочки.