Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

Продолжать дальше он не решился. Все эти черкесы, главным образом из России, водворились в Империи, как те христианские наемники, о которых он говорил. А его шурин с фарфоровыми глазами все это слушал.

– А Израиль?

– До конца прошлого века мы и не помнили, кто мы такие есть. Израильское вторжение вернуло нам душу. Ваша реакция на это слово показывает, что вы сомневаетесь в существовании души, но наша собственная душа нас встряхнула так, что поначалу мы ощетинились против нее, а не против захватчиков. Я говорю о нашей принадлежности к народу Палестины. Вас не покоробит, если я приведу пример с кормилицей? В младенчестве нам нужны были ее груди, полные молока, мы ее любили, как вы любите какую-нибудь голландскую корову, мы могли ее продать или сдать в аренду. Когда нас от нее отнимают, мы вспоминаем не молоко, а ее имя, черные пятнышки на шкуре, ее рога. Мы ее защищаем. Палестинские крестьяне считали нас очень жестокими, они нас кормили. Израиль хочет избавиться от Палестины, как будто ее и не было, даже имя этой страны стереть…

– А сам Израиль? – настаивал я. – Как польские евреи представляли себе Палестину? Когда земля была плоской, как называли Палестину в Крыму? А жители как были одеты? Когда они начинали свой поход, они понимали, что это начало вторжения?

– Если бы вместо того, чтобы отправляться в Иерусалим, Израиль создал свое государство где-нибудь на Сицилии или в Бретани, мы бы весело посмеялись, и думаю, подружились бы с Израилем. И тогда не было бы у него такой ненависти к арабам, как сейчас, у них эта ненависть сильнее, чем гордость за принадлежность к еврейскому народу. Представьте себе Бретань, Брест, Кемпер, застроенные кибуцами, и все говорят на иврите. А бретонские беженцы спасались бы в Уэльсе, Ирландии, испанской Галисии. Вот бы вы посмеялись. Если нет уверенности, что палестинцы прямые потомки хананеев и филистимлян, то еще менее очевидно, что мисс Голда Меир праправнучка Моисея, Давида, Соломона.

Рассказ Мустафы показался мне и неубедительным, и скучноватым. Когда мы вновь увиделись, на этот раз наедине, я попросил его вернуться к этому сну Норвегии об израильтянах.

– То, что я рассказал, никогда не было записано. Мне их сон не снился, и я не знал, что сам кому-то снюсь. Что за мной наблюдают. Откуда-то издалека, из чьего-то времени и пространства. Наверное, картинки из сна были размытыми. А мы, палестинцы, думали, что это человеческое море нахлынуло на нас из сна. Что рассказывали об Иерусалиме те, кто уезжал оттуда, чтобы вернуться в свою Уппсалу, Будапешт, Варшаву? А на каком языке говорили они в Иерусалиме, если никто из них не знал ни арабского, ни греческого, ни латыни?

– Коперник писал по-латыни.

– Он не был евреем. Какие рассказы передавались на балтийских берегах? Помните эти старинные карты XIV века с картинками: монстры, невиданные звери. Путешественники и торговцы сочиняли всякие небылицы про народы, которых никогда не существовало, про мифических животных, сказочные растения.

– Может, так мечтали о завоеваниях других земель?

– А зачем еще нужны мечты и сны?

– О военных завоеваниях?

– Когда ты слаб и жалок, завоевания – только мечты. Просто представьте себе, две тысячи лет за мной наблюдали, и за моей территорией тоже, а мы ничего не знали, глаз был запрятан глубоко в снегу. Одно поколение сменялось другим, а стратегия оставалась все такой же, переплетались нити, расставлялись ловушки, которые терпеливо дожидались меня.

– Такое характерно для слабых народов. Они ничего знать не хотят о заморских хищниках.

– Ваши рассуждения никого не утешат. Мечтания и сновидения никогда не кончаются. Иногда я задаюсь вопросом: а что если единственная функция нашего мозга как органа – это видеть во сне нашу жизнь. Месье, вы мне как-то сказали, да и не только вы, что быть с фидаинами – это счастье. Я ничего не знаю про ЦАХАЛ, о котором так много говорят, о духе, о демократических порядках в этой армии, о ее солдатах и командирах, скажите, вы были бы счастливы в ЦАХАЛе, как здесь?

– Если бы я был евреем…

Четыре палестинки, потом к ним присоединилась пятая, сидели на корточках на пустыре в Джабаль аль-Хусейн. Это была совсем новая земля, то есть, я хочу сказать, полученная недавно, буквально накануне, и пустырем она стала тоже недавно, сгорев от напалма. Смеясь, женщины предложили мне сесть рядом с ними.

Индейцы в Андских Кордильерах садятся на пятки, опершись ладонями о землю для равновесия, готовые вскочить с места и побежать, мгновенно распрямившись, как сжатая пружина; тот, кто идет днем и ночью с палкой в руке, ждут момента, чтобы присесть на корточки, марокканцы, берберы, арабы, а еще османы. Семейство Принцев пустыни – одни мужчины – приехали засвидетельствовать свое почтение Хусейну, недавно избежавшему смерти (август 1972). В Аммане, в отеле Джордан я сидел напротив них: прадед, дед, отец, сын и семеро внуков. Они устроились на черных диванах, какое-то время сидели молча и неподвижно. Пять минут спустя отец уже сидел на одной, сложенной под ягодицей, ноге, другая свешивалась с дивана. Через какое-то время все семейство уже сидело на скрещенных ногах, как сидят на краю пропасти фигурки на японских гравюрах. Они курили и сплевывали на ковер; мы видели уже, что иранцы принимают такую же позу, Хомейни, например, и индусы тоже сидят на одной ягодице, и японцы. И эти разные позы во время отдыха, означающие порой готовность мгновенно вскочить и бежать, порой усталость и расслабленность напоминали гирлянды из людей, пораженных молнией в эпицентре землетрясения. Такое сравнение меня позабавило. Я отметил его для себя, потому что оно напомнило мне разговор с одним молодым американцем: