Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

Слово было произнесено впервые. Возможно, глава ассоциации палестинских женщин, до сих пор рыдающая в одиночестве, как раз раскладывала пасьянс? Знала ли она, что в пятидесяти метрах от ее сада палестинские женщины тоже раскладывают свой простой пасьянс с безнадежной, отчаянной веселостью? Солнце продолжало свой путь по небу. Тень, которую отбрасывала на землю вытянутая рука или палец, становилась всё прозрачней и тоньше. На какую землю? Иорданскую, такова была политическая фикция, порожденная волей Англии, Франции, Турции, Америки.

– Хусейн бросал зажигательные бомбы. В моего мужа попало почти сразу.

– Где он?

– Там!

Она протянула было руку, но то ли стараясь бережнее расходовать жизненные силы, то ли просто устав вот уже три дня повторять одни и те же движения, слишком размашистые для ее возраста, так и не завершила жест.

– Он там. За стеной. Мы тут все скребли, чтобы вырыть могилу, хоть неглубокую, но это же скала. Через неделю ему вроде найдут место на кладбище, ФАТХ обещал. Мой старый муж сгорел от напалма. Сначала волосы, глаза. Огонь остановился вовремя. Теперь мой муж чистый, как обглоданный рыбий хребет.

У них у всех были гладкие, лишенные растительности лица. Они делали эпиляцию? Как молодые арабские женщины до сих пор делают эпиляцию на лобке? Под черной юбкой другая черная юбка, под ней еще одна, и только муж знает или знал, сколько их там всего, и откуда она вообще появилась: наследство или подарок? Я мог лишь представить в воображении эти худые, никогда не мытые тела, потому что водопроводы давно сгинули. Тела цвета земли, не знавшие желания, изнуренные заботами о куске хлеба, измученные войной и постоянным ожиданием опасности. Яркий макияж, как у семидесятилетних женщин из знатных семейств, здесь был неуместен.

Кладбище, о котором они мне говорили, вероятно, будет передвижным, похожим на то, о чем думал Али, когда хотел – если я умру – раздать мои кости нескольким фидаинам, пока они не найдут какое-нибудь кладбище, где их можно было бы зарыть, перед тем, как бросить в Мертвое море. Наверное, это будет разборное кладбище, единственное в своем роде, несколько могил, так и не вырытых в песке, где тела брошены шакалам, похожее на памятники погибшим, которые нужно было быстро разобрать, демонтировать под солнцем, ветром или дождем, иногда глубокой ночью, чтобы перенести его составные части: гирлянды из золоченой бумаги, золотые буквы надписи в память о мучениках, цитаты из Корана, наивные стихи, пару электрических лампочек на батарейках. Могилы, гробницы, кладбища, памятники, все должно было быть разборным, мобильным, приспособленным для кочевой жизни.

– Бедуины умеют прицеливаться. Они палили напалмом из базуки.

Лет семьдесят назад, году в 1910 – предположим, я был бы в сознательном возрасте – невозможно представить, чтобы какая-нибудь светская женщина произнесла эти слова: «Бабло есть?», «на издыхании», «с ума сошел». А тут слово «базука» так свободно и непринужденно вышло из беззубого рта старой палестинки, и еще три раза слово «напалм» из другого такого же рта. Современный словарь военной лексики так подходил этим старухам. Меня куда больше удивило, что они еще не сообщили о «новейших военных технологиях», поставляемых нам Пентагоном.

Одно из преимуществ пожилого возраста и эмиграции – то, что можно безбоязненно врать, потому что свидетели мертвы или труднодоступны. Если в 1918 году европейские столицы заполонили русские князья, работавшие шоферами такси, то лагеря беженцев будут полны семьями, оставившими в Палестине счастье, но какое?

У этих пятерых старух, имен которых я так никогда и не узнал, была своя земля, и ничего ни на ней, ни под нею. Они находились в том месте, где не было пространства и, едва ступив, можно было оступиться. Была ли твердой земля под их десятью голыми ступнями? Там, дальше к Хеврону, где оставались друзья и семья, – пожалуй, нет, а здесь, действительно, земля была твердой и прочной, каждый становился на ней легким и невесомым, и перемещался в арабском языке, как в слоях воздуха.

Палестинцы сделались невыносимы. Они открывали для себя мобильность, и это не только движение, ходьба, бег; колода, где вместо игральных карт были идеи, тасовалась и заново раздавалась каждый день, чтобы начать новую игру или новую партию прежней игры.

Когда Феррай был в хорошем настроении, он представал эдаким весельчаком, разговаривая со мной, засовывал руки в карманы, высунув наружу оба больших пальца, широко расставлял ноги и выпячивал грудь, ему казалось, так он выглядит высокомерным и надменным, как Джеймс Дин, которого однажды видел в кино. Я спросил у него, почему он стал атеистом.