Жан Жене - Франц, дружочек…

Весной 1939 года Ролан Лауденбах пригласил меня присоединиться к группе молодых людей, собиравшихся в Мюэт у книготорговца, который, по моде тех лет, решил основать небольшой литературный журнал. Когда я пришел туда впервые, мы отправились во второй половине дня на берег Верхнего озера обдумывать название. Я предложил «Претекст». Мое предложение приняли сразу, и Фернан Госсенс — так звали книготорговца [1] Он более всех нас был увлечен идеей журнала, который собирался издавать на свои деньги. По молодости лет мы не сумели тогда оценить по достоинству ни его самого, ни значение того, что он делал. (См. Франсуа Сантен. Новые записки вольнодумца и повесы. — «Ле Променер», 2000, с. 132–133 и прим.). , — которому не терпелось скорее приступить к делу, дал команду немедленно возвращаться. Я же тем временем тщетно пытался втолковать им, что слово «Претекст» следует понимать не как существительное множественного числа («Pretextes»), что было бы выражением юношеского преклонения перед Жидом, которого сам я считал безнадежно устаревшим, а как прилагательное единственного числа в значении «toga praetexta», т. е. «пурпуром обшитая тога», какую носили в Риме наши сверстники — дети свободных граждан, а также актеры, игравшие в «fabula praetexta» — трагедии или комедии на современный сюжет, римский, а не греческий.

Такой смысл названия был без всяких объяснений очевиден последнему из примкнувших к нам два года спустя собратьев — Жану Тюрле (1921–1945). Когда он появился вместе с Антуаном Блонденом, в глазах его горели огни рампы. Сам он считал себя не столько писателем и журналистом, хотя с блеском писал в любой из рубрик, за которую брался, сколько театральным режиссером. А кроме того, фашистом [2], т. е. современным аналогом республиканцев бонапартистского толка, с которыми он себя отождествлял. Грохот барабана в руках сверстников отзывался в его сердце медными трубами юношей, сражавшихся при Лоди. Он страстно мечтал о театре военных действий, утопающем в огне и крови — там его и настигнет смерть в последнюю весну войны, — и о пурпурном с золотом занавесе театра, где воплощаются бескомпромиссные литературные мечты. Театр, молодость, современность — вот тройственный смысл, который он вкладывал в римское слово «praetextatus», что значит «одетый в обшитую пурпурной полосой тогу».

В тот период журнал «Претекст» (название, стоило мне уйти, стали писать во множественном числе) начал сотрудничать с «Молодежными подмостками» Пьера Франка. Самому Пьеру Франку пришлось, однако, invitus [3]— вспомним о царице Кесарийской — затаиться и прекратить постановки. На роль режиссера отважился Тюрле.

Нас сблизило творчество автора могучего, во многом еще не исследованного и в значительной степени, несмотря на постановки Лансона, Шлумбергера, Бразияка и Кайуа, неизвестного широкой публике — творчество Корнеля. Трагедия «Сурена» была поставлена на «Молодежных подмостках» с Жаком Дьена (еще не ставшим тогда Жаком Дакмином) в главной роли раньше, чем в «Комеди Франсез», и напечатана в «Претексте». Тюрле искал полный текст пьес Корнеля. В магазине Жибера он приметил одно издание — многотомное и недоступное по цене. Тогда-то он и рассказал нам, как поведал о своем желании и посетовал на свои проблемы одному чудаку-букинисту на набережной, а тот проникся к нему симпатией и подсказал способ, как это желание осуществить: в магазине надо было взять один из томов полного собрания, полистать его и по ошибке поставить на какую-нибудь отдаленную полку; потом прийти в другой раз и купить по дешевке не имеющие ценности разрозненные тома.

— Но это же воровство!

— Ну и что?.. Я, к вашему сведению, вор и есть.

— Ах, вот оно как!

А кроме того, он был поэтом, как Вийон, хотя, в отличие от последнего, его нисколько не влекло «нежное женщин тело» и любил он только отпетых парней. Что ж, бывает. Меня обещали познакомить с ним, как только он выйдет из тюрьмы, куда он попал за очередную кражу книг. Хорошо, познакомимся.

Правда, мне говорили о нем как об одном из тех оригиналов — слово «маргинал» еще не было в ходу, — каких нередко можно встретить между Латинским кварталом, где по книгам учатся, и берегом Сены, где книги продают, и которые книги же и воруют. Мне, провинциалу, никогда недоставало сил сразу после убогого ужина уединиться у себя в комнате, и оттого я хорошо знал эту породу людей. Ее всегда тянуло к студенческой братии, тем более что та постоянно обновлялась и каждый новый набор можно было снова и снова очаровывать экзотикой, на которую так падка неопытная молодежь.