Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

Мы с ним надолго замолчали, и все это время в голове у меня крутилась мысль: «Кто жил в Палестине, кто ее оккупировал после разрушения Храма Титом, кто приговорил иудеев к изгнанию? Оставшиеся ханаане? Или уцелевшие иудеи, обращенные в христианство, а около 650 года в ислам?»

Я столько внимания уделяю рассказам Абу Омара и Мустафы потому, что всегда, когда мне доводилось бывать на Ближнем Востоке, в Иордании, Сирии, Ливане, я убеждался, что палестинцы не только защищают свои права на этой земле, но ищут истоки, а одна палестинка мне даже сказала:

– Настоящие евреи это мы. Которые остались после семидесятого года и затем обратились в ислам. А преследованиям нас подвергали наши родственники, у которых не было родины.

Между тем Абу Омар продолжал:

– Психология евреев, сформированная, возможно, их скитаниями по западным странам, где они познали и богатство, и власть, и презрение христиан, а еще много учились и обрели научное мышление – так об Эйнштейне я думаю как о немецком ученом иудейского вероисповедания – но не смогли преодолеть свои страхи и то, что можно назвать горькими воспоминаниями и тоской по гетто, эта самая психология объясняет, почему они жаловались на палестинцев и только потом в открытую восставали. Израиль, ставший нашим собственным рекламным агентом, как вы выражаетесь, для нас это было как нельзя кстати. Как это звучит! Если бы нечто подобное имелось у тамилов, где были бы сейчас батавы? У Израиля такое стремление к пропаганде, что он с древнейших времен был сам себе лучшим рекламным агентом. После Франции, разумеется. А еще после Церкви. И это шло нам на пользу. Правда, не будь мы столь бдительны, наше движение может недоосуществиться. Если такого слова нет, давайте его изобретем, пусть будет. У Арафата имелось одно серьезное опасение, да и сейчас есть, он высказал мне его однажды: «Вот уже несколько месяцев наша революция в моде. Мы обязаны этим Израилю. Газеты, фотографии, телевидение… Операторы со всего мира приезжают на нас посмотреть и представить в романтическом ореоле. Предположим, все это начнет раздражать. Если палестинскую революцию перестанут показывать и рассказывать о ней, её просто не будет».

– Значит, цель Арафата, помимо всех прочих, разумеется, провоцировать зрелищные события, чтобы засуетился рой фотографов, плакальщиц, певцов. Хор в греческой трагедии.

– Вы всё шутите, впрочем, я не против. И я немного улыбнусь, хоть мы и шутим о революции.

– Высшее искусство!

– Да, высшее искусство. Теперь давай опять серьезно. Я уже говорил, что революция из-за этой экзальтированной риторики – картинок на экране, метафор и гипербол в повседневном языке – рискует недоосуществиться . Наши сражения вот-вот превратятся в позы , пусть выразительные и героические, но постановочные. А наша игра закончится, забудется и…

Он на мгновение остановился, улыбнулся и закончил вполне ожидаемо:

– … отправится в мусорные корзины Истории.

– Но ведь вы устраиваете революцию, чтобы возвратить свои территории?

– Где мне, вероятно, никогда не доведется жить. Я хочу только сказать, что хотя главная цель революции возвращение территорий, на этом она не остановится. Позвольте еще несколько слов об Израиле. Он слишком преувеличивает свою боль и угрозы, которые якобы исходят от нашего присутствия у него под боком, от наших воплей и криков, усиленных громкоговорителями и усилителями – усиленных усилителями – это я хорошо сказал – звуковыми колонками, расставленными по всей так называемой «диаспоре». Продолжим позже, я расскажу вам, почему нам так повезло иметь врагом Америку. Например, послезавтра, если захотите вернуться в Аджлун. Приезжайте, Ферраджа там больше нет, – добавил он, улыбаясь. Только держите поближе свой французский паспорт, когда увидите иорданский пост.

Это была даже не Хамра, не элегантная улочка в Бейруте, а обыкновенная торговая улица с двумя рядами машин, припаркованных перед каждым магазином, но внезапно произошло вторжение. Сначала появился автомобиль, очень дорогой, но старинной модели, с двумя усатыми мужчинами на передних сиденьях и тремя сзади. Он встал на правой стороне, а пятеро мужчин остались сидеть в салоне. Затем другой автомобиль, последняя модель Кадиллака шириной чуть ли не с саму улицу встал ни слева, ни справа, а прямо посередине. Из него вышли три женщины, две в арабских одеяниях, но без хиджаба, и одна европейка; водитель остался сидеть за рулем, а другой пассажир, мужчина лет сорока с черными усами и бородой, коренастый и, вероятно, вооруженный отправился вслед за женщинами. Последней вышла еще одна женщина, высокая, очень красивая, в черном платье в пол, с вуалью или вуалеткой, падающей на глаза. Она улыбалась, ведь все принцессы улыбаются толпе, а толпа с благодарностью принимала это подаяние. Она вошла в магазин, на витрине которого я прежде видел гравюру – черное на золотом или золотое на черном – со стихами из Корана. Усатый и бородатый мужчина заслонил дверь своим корпусом. Я не видел, что делала в магазине принцесса. Она вышла очень быстро, а свита выстроила что-то вроде ограждения, чтобы довести ее до Кадиллака, куда она села первой. Какая-то пожилая женщина замешкалась и посторонилась не сразу, силач схватил ее за руку и оттолкнул так резко, что она буквально влетела в группу любопытных на тротуаре. Никто не возмутился, но никто и не улыбнулся. Водитель первого автомобиля, в котором, очевидно, сидели полицейские или слуги, получил от силача приказ по-арабски вернуться в посольство. Он так и сказал: посольство, и Кадиллак последовал за ним. Движение на улице возобновилось.