Аврора Гитри - Татуированные души

Даже если она била меня за пересоленные, переперченные или недожаренные блюда, я знал, что, объясняя мне азы кулинарного искусства, она отдает часть себя. Это был ее способ признать меня сыном, наследником ее знаний.

Кухня в нашей хижине совсем маленькая, и это сближало меня с ней. Вечер за вечером я проводил в тени матери, повторял ее жесты, запоминал рецепты, чтобы суметь их повторить. В точности. В противном случае меня ждало наказание.

Наградой за правильно приготовленное блюдо становился спокойный вечер. Конечно, она не хвалила меня. Оттого что она учила меня готовить, моя кожа не делалась темнее, черты лица не менялись, кровь не очищалась. Что бы ни произошло, я оставался «ублюдком», «рохлей». Но, по мере того как росло мое мастерство, оскорбления звучали все реже. Она уже не наказывала меня за хрустящие под зубами овощи. Правда, она находила другие причины для того, чтобы меня бить: я не туда поставил шлепки, я слишком долго смотрел на нее. Я нечаянно прикоснулся к ней. Она по-прежнему продолжала изливать на меня свою горечь… Потоками. Но к предметам кухонного обихода не прибегала.

С тех пор больше всего на свете я люблю готовить. Особенно у господина Джонса. Потому что кухня у него просторная. Потому что он дает мне столько денег, сколько нужно для покупки самых лучших продуктов. Потому что за спиной не стоит голодный человек и не торопит меня. Я могу спокойно слушать пение погрузившихся в масло овощей, наблюдать за томящимся в кокосовом молоке цыпленком. Я могу целый час искать цветок, спрятавшийся под кожицей помидора, или осьминога, дремлющего в плоти огурца.

Сегодня перед уходом Джонс попросил меня приготовить кхао пхат [15] Жареный рис. и курицу под базиликом.

Убравшись в спальне, еще теплой от смешанных запахов Нет и хозяина, я беру оставленные на буфете деньги и иду на рынок.

На сои Махатлек стоят только жилые дома, поэтому мне нужно взять тук-тук [16] Такси в виде трехколесной тачки. и поехать на рынок, на улицу, по обеим сторонам которой выложена еда. Каждый раз, когда я углубляюсь в нее, мое лицо вновь обретает способность улыбаться. Мне кажется, что я присутствую на представлении случайно приехавшего сюда большого театра. Роль декораций выполняют разноцветные прилавки. Нетерпеливые торговцы оглушительно кричат, убеждая вас в том, что у них самый лучший товар, куры, испуганные жадными взглядами покупателей, вторят им громким кудахтаньем.

Я люблю бродить между лотков, щупать фрукты, определяя качество мякоти, гладить кожицу помидоров, восхищаться букетиками кориандра. Кроме того, мгновение, в которое я наконец решаюсь и высказываю безоговорочный вердикт: «Эта курица, и никакая другая!», делает меня неумолимым судьей. Затем я наблюдаю за последствиями вынесенного приговора. Я вижу, как женщина хватает птицу, которая никогда не умела летать, но при этом упрямо бьет крыльями. Я смотрю, как торговка берет резак, покрытый кровью бесчисленных предыдущих жертв, поднимает его и резко опускает. Меня всегда изумляло, что обезглавленное тело продолжает вырываться из рук хозяина. Лапки не перестают двигаться, как будто еще могут убежать, догнать отделенную часть тела и спрятаться обратно в клетку как ни в чем не бывало.

Однажды я собрался с духом и спросил торговку: «Почему цыпленок продолжает шевелиться, он ведь уже умер?» Женщина на секунду задумалась, затем громко расхохоталась, как мой брат, когда он слишком долго танцует с желтолицей дамой, и ответила: «Эти твари глупы, мальчик мой. Потерять голову для них ничего не значит».

Если бы я не обнаружил в торговке признаки сходства с моим палачом, я осмелился бы возразить, что животное все-таки умирает. Но резак разубедил меня. Должен признаться, что вечером того дня, когда я впервые увидел эту необычную казнь, мне приснился кошмарный сон. Мать тогда еще жила в хижине вместе с нами. Мне привиделось, что она, надев покрытую запекшейся кровью юбку рыночной торговки, решительно берет в левую руку острый нож и резким, точным движением опускает его на мою шею. Во сне я продолжал жить. Мое укороченное казнью тело вставало, бежало к двери и никак не могло ее открыть.

Когда я наконец проснулся, то остаток ночи ощупывал лицо, голову и шею, убеждая себя в том, что они не пострадали во сне.

С того дня зрелище расправы над пернатыми все больше зачаровывает меня. Каждый раз, когда резак опускается, я мысленно отсчитываю, за сколько секунд умирает жертва, и иногда удивляюсь упорству птицы. Если она не сдается дольше десяти секунд, я воздаю ей почести в виде особенно тщательного приготовления. Слежу, чтобы она хорошо прожарилась.