Элизабет Арним - Колдовской апрель

Лотти наклонилась к Скрэп и прошептала ей на ухо:

– Любовь.

– Да, – кивнув, ответила та шепотом.

Ей ничего не оставалось, кроме как признать правоту Лотти. Достаточно взглянуть на Роуз, и становится понятно, что Любовь существует.

– С ней ничто не сравнится, – прошептала Лотти.

Скрэп промолчала.

– Самое прекрасное, что может быть, – прошептала Лотти после паузы, во время которой они обе смотрели на запрокинутое лицо Роуз, – это воссоединиться с любимым человеком. Ты можешь назвать мне еще хоть что-то в этом мире, что творит такие чудеса?

Но Скрэп не могла, да если бы и могла, то какой смысл спорить в такую ночь? Такая ночь – она для…

Она одернула себя. Опять любовь. Везде любовь. От нее никуда не деться. Она приехала сюда в надежде спрятаться от нее, и на тебе – и здесь она, и все здесь в разных стадиях этой самой любви. Даже миссис Фишер коснулось одно из множества перьев крыла Любви, и за ужином она была совсем на себя не похожей – все беспокоилась, что мистер Бриггс не ест, и каждый раз, когда она к нему поворачивалась, глаза ее были полны материнской любви.

Скрэп посмотрела на неподвижные ветви пинии, словно нарисованные на звездном небе. Красота заставляет любить, а любовь делает прекрасной…

Скрэп поплотнее завернулась в накидку, словно это могло ее защитить, спрятать ее. Она не желала впадать в сантименты. Хотя здесь и сейчас трудно было этого не делать: чудесная ночь пролезала во все щелочки, хочешь не хочешь принося с собой огромные чувства, чувства, с которыми невозможно справиться – мысли о смерти, времени и утратах, обо всем славном и погибельном, великолепном и унылом, рождавшие в ее душе одновременно восторг, и ужас, и бесконечное, снедающее душу желание. Она почувствовала себя маленькой и ужасно одинокой. Беспомощной и беззащитной. Она инстинктивно еще плотнее запахнула накидку. И этой штучкой из шифона она пыталась защититься от вечного?

– Думаю, муж Роуз кажется тебе обыкновенным, добрым средних лет мужчиной, – прошептала Лотти.

Скрэп оторвала взгляд от звезд и с минуту просто смотрела на Лотти, пытаясь снова сосредоточиться.

– Довольно краснолицым и довольно кругленьким, – прошептала Лотти.

Скрэп кивнула.

– Но он не такой, – прошептала Лотти. – Роуз видит сквозь все это. Все это лишь оболочка. Она видит то, что нам незаметно, потому что она его любит.

Везде эта любовь.

Скрэп встала, еще раз запахнула накидку, отправилась в свой дневной уголок и, усевшись на парапет там, стала смотреть на море, другое море, то, куда садилось солнце и где далеко-далеко виднелись смутные очертания того, что должно быть Францией.

Да, любовь творит чудеса, и мистер Арундел – она не могла сразу привыкнуть к другому его имени – олицетворял для Роуз саму Любовь. Но она также творит и обратные чудеса, неизбежно – уж что-что, а это ей было известно – превращая людей как в святых и ангелов, так и, увы, в прямую им противоположность. В своей жизни она нагляделась на это с избытком. Если б только любовь оставила ее в покое, если б только она была скромной и не такой навязчивой, то сама леди Каролина Дестер, возможно, тоже превратилась бы во вполне приличное, великодушное, доброе человеческое существо. А кем она была сейчас, именно из-за той любви, о которой так много говорит Лотти? Скрэп искала точное определение. Она была испорченной, злобной, подозрительной и эгоистичной старой девой.

Стеклянные двери гостиной отворилась, и трое мужчин вышли в сад, предводительствуемые голосом мистера Уилкинса. Похоже, все это время говорил он один, двое других молчали.

Наверное, ей лучше вернуться к Лотти и Роуз, а то мистер Бриггс обнаружит ее и загонит в тупик, что будет весьма утомительно.

Она неохотно встала – со стороны мистера Бриггса это непростительно, вот так заставлять ее шевелиться, сгонять с насиженного места – и вышла из-за кустов волчьей ягоды, чувствуя суровое негодование и желая выглядеть как воплощение сурового негодования – тогда она внесла бы противоречие в душу мистер Бриггса и освободилась от него. Но она знала, что выглядеть так никогда не сможет, нечего и пытаться. За ужином его рука, державшая бокал, заметно дрожала; когда он обращался к ней, то сначала мучительно краснел, а потом бледнел, и миссис Фишер заглядывала ей в глаза с выражением матери, умолявшей, чтобы ее единственному сыночку не сделали больно.

Ну как может человек, скроенный по образу и подобию божьему, думала она, выбираясь из своего уголка, вести себя так нелепо, а ведь она была уверена, что он способен на куда большее – с его-то молодостью, привлекательностью, умом. Да, он явно был неглуп. Она осторожно изучала его за ужином, когда миссис Фишер удавалось вопросами отвлекать его от Скрэп, и поняла, что мозги у него имеются. Был у него и характер, а в чертах – в форме головы, лба – заметно было нечто благородное и доброе. И тем более прискорбно, что он позволил себе влюбиться в оболочку, тратить свои силы, терять присутствие духа, увиваясь вокруг женщины-вещи. Если б он только мог заглянуть внутрь нее, сквозь кожу и все такое прочее, он сразу бы исцелился, а она бы в эту чудную ночь сидела, никем не потревоженная и одинокая, в своем уголке.