Элизабет Арним - Колдовской апрель

То, что письмо Кейт Ламли она так и не написала, не суть важно. Времени еще достаточно. Пусть остальные думают, что ее приезд обговорен. Так даже лучше. Мистеру Уилкинсу свободная комната не достанется, он будет пребывать там, где ему и положено. А Кейт пусть остается в резерве. Кейт в резерве – такое же мощное оружие, как и Кейт в реальности, более того, у Кейт в резерве имеются преимущества перед Кейт в реальности. Например, если миссис Фишер снова овладеет беспокойство, то лучше, чтобы Кейт при этом не присутствовала. Беспокойству, этим блужданиям туда-сюда, не хватает достоинства. Но что важнее всего – она не могла прочесть ни фразы из творений дорогих покойных друзей; даже Браунинга, который так долго жил в Италии; даже Рескина, чей труд «Камни Венеции» она захватила с собой, чтобы перечитать в непосредственной близости от описываемых мест; она не смогла читать даже весьма занимательную книгу о личной жизни германского императора [16] У последнего германского императора и короля Пруссии Вильгельма II (1859–1941) было несколько родовых травм, в частности, его левая рука была короче правой на 15 см (а не наоборот, как считала миссис Фишер). После окончания Первой мировой войны он был объявлен военным преступником, в 1918 году отрекся от престола и умер в изгнании в Нидерландах. , найденную в своей гостиной, – в книге речь шла о девяностых годах, о том времени, когда он был скорее жертвой, чем виновным, каким, она была убеждена, являлся теперь; и в этой книге было полно волнующих подробностей о его рождении, о том, что произошло с его правой рукой, и об акушерках, но все равно она ее отложила и снова отправилась смотреть на море.

А ведь чтение – это очень важно, первейший долг – упражнять свой разум и развивать его. Но как читать, если постоянно ходишь туда-обратно? До чего же странное это беспокойство. Может, она заболевает? Но нет, она чувствовала себя хорошо, даже удивительно хорошо, и ходила туда-сюда – если уж по-честному, металась – довольно прытко и без трости. Удивительно, почему ей не сидится на месте, думала она, хмуро взирая поверх лиловых гиацинтов на сверкающий залив Специи; удивительно, что она, которая обычно ходила так медленно и непременно опираясь на трость, вдруг принялась метаться.

Интересно было бы это с кем-то обсудить. Но не с Кейт – с кем-то незнакомым. Кейт только вытаращится на нее и предложит чашечку чаю. Кейт по любому поводу предлагала чашечку чаю. К тому же Кейт была туповата. А вот эта миссис Уилкинс– да, она раздражала, болтала без умолку, была бесцеремонной и достойной порицания – но она бы, вероятно, поняла, и, возможно, объяснила бы, почему с ней такое происходит. Но она ничего не могла рассказать миссис Уилкинс. Миссис Уилкинс была последним человеком, которому она могла бы довериться. Это было бы крайне недостойно. Довериться миссис Уилкинс? Никогда!

Миссис Арбатнот, по-матерински хлопоча вокруг сопротивлявшейся ее заботам Скрэп, тоже думала о том, что день выдался непонятный. Подобно миссис Фишер, она тоже пребывала в беспокойстве, но в отличие от той, в беспокойстве ума. Телом она была совершенно спокойна, а вот разумом – нет, разум работал слишком даже активно. Она долгие годы предпринимала все меры к тому, чтобы у нее не оставалось времени на размышления. По минутам расписанная деятельность в приходе не допускала вторжения воспоминаний и желаний. А сегодня они погребли ее под собой. Она явилась к чаю удрученной, и то, что она так чувствовала себя здесь, где все должно было радовать ее, удручало еще сильнее. Но как могла она наслаждаться в одиночку? И вообще, кто может радоваться и наслаждаться и в полной мере ценить, особенно ценить происходящее, в одиночку? Разве только Лотти. Лотти, казалось, была на это способна. Сразу после завтрака она отправилась вниз с горы, в одиночку, но явно наслаждаясь, потому что не предложила Роуз пойти с ней и при этом напевала по дороге.

Роуз провела день сама по себе. Она сидела, обхватив руками колени и глядя прямо перед собой. Она видела серые мечи агав, за ними – бледно-голубые ирисы, а дальше, между серыми листьями и голубыми цветами – море. Место, которое она нашла для себя, пряталось среди разогретых солнцем камней, поросших кустиками чабреца, – вряд ли кто-то захотел бы прийти сюда. Замок отсюда не было ни видно, ни слышно, тропинки сюда не вели, место это находилось почти на самом краю мыса. Она сидела так тихо, что ящерицы сновали возле ее ног, а маленькие птички, похожие на зябликов, сначала испуганно взлетели, а потом вернулись и порхали среди кустиков, словно ее здесь и не было. Как же это прекрасно! И какой смысл во всей этой красоте, если нет того, с кем ее разделить, того, кого любишь, кому можно сказать: «Смотри…» И кто ответит: «Смотреть… Куда, милая?» Да, если кто-то всего лишь говорит кому-то «милая», такое простое слово, которое говорят только любимым, можно умереть от счастья…