Элизабет Арним - Колдовской апрель

Слуги зевали.

Но все четверо – и та, которая сидела (миссис Фишер), и та, которая лежала (леди Каролина), и та, которая бродила (миссис Арбатнот), и та, которая скрывалась в горах (миссис Уилкинс) – пребывали в спячке только телами. Их умы активно работали. Они были необыкновенно заняты даже по ночам, и сны – ясные, легкие, быстрые – отличались от тяжелых снов, к которым дамы привыкли дома. Было что-то такое в атмосфере Сан-Сальваторе, что заставляло их разум, в отличие от разума местных, быть все время в действии. Местные, какая быкрасота их ни окружала, какой бы роскошной ни была смена времен года, сохраняли иммунитет к любым мыслям, отличающимися от привычных. Они всю жизнь, год за годом, были свидетелями потрясающего спектакля, который апрель устраивал в этих садах, и уже ничего не замечали. Они были так же слепы к этому зрелищу, так же не осознавали его, как сладко спавший на солнышке пес Доменико.

Но приезжие не могли быть слепы – слишком захватывающим было представление, особенно после сырого и мрачного лондонского марта. Какой невероятный контраст – вдруг перенестись сюда, где воздух так прозрачен, что его не хочется выдыхать, а свет такой золотой, что даже самые обычные вещи преображаются; перенестись в это ласковое тепло, в эти окутывающие ароматы, в декорации старинного замка на фоне далеких гор Перуджи. Даже леди Каролина, всю свою жизнь окруженная красотой, везде побывавшая и все повидавшая, ощущала нечто для себя необычное. В этом году весна была особенно чудесной, а апрель в Сан-Сальваторе из всех месяцев в году был лучшим, если, конечно, везло с погодой. Май опалял и иссушивал, март был беспокойным – даже при ясном солнце могло быть холодно, но апрель – апрель был мягок, словно божье благословение, он был так прекрасен, что невозможно было не ощущать волнения и трепета.

Как мы уже заметили, миссис Уилкинс отреагировала на апрель мгновенно. Она, если можно так выразиться, сбросила все одежды, издала восторженный крик и, не колеблясь, с головой нырнула в его великолепие.

Миссис Арбатнот также испытывала трепет и волнение, но другого рода. Это были странные ощущения – позже мы их опишем.

Миссис Фишер в силу возраста обладала более плотной оболочкой, а потому была устойчивее, но и у нее возникли странные ощущения, которые также будут описаны в свое время.

Леди Каролина, достаточно хорошо знакомая с прекрасными домами и погодными условиями, чтобы не впадать в изумление, однако же отреагировала на здешний климат почти столь же быстро, как миссис Уилкинс. Это место повлияло на нее почти мгновенно, и одно из последствий этого влияния она прекрасно понимала: уже с самого первого вечера она ощутила потребность в размышлениях, это место пробудило в ней что-то любопытное вроде сознательности. И то, на чем настаивала эта сознательность, то, на что призывала обратить внимание, испугало леди Каролину: ей не нравились приходящие на ум слова, но избавиться от них не было возможности – слова о том, что ее жизнь не что иное, как мишура.

Она должна была обдумать это.

Наутро после их первого совместного ужина она проснулась с сожалением о том, что накануне была столь разговорчива с миссис Уилкинс. Она не понимала, что ее на это толкнуло. Конечно же, теперь миссис Уилкинс захочет ее присвоить, захочет стать неразлучной, и мысль о том, что предстоящие четыре недели будут омрачены подобными попытками, испортила ей настроение. Нет никаких сомнений, что полная энтузиазма миссис Уилкинс устроит на нее засаду в верхнем саду и, стоит ей выйти, примется приветствовать ее с утренней живостью. Боже, как же она ненавидела эти радостные утренние приветствия, да, честно говоря, вообще всякие приветствия. Ей определенно не следовало накануне поощрять миссис Уилкинс. Это была фатальная ошибка. Конечно, просто так сидеть и вообще не отвечать миссис Уилкинс было бы нехорошо, но активно поддерживать разговор – это настоящее самоубийство. Что, ради всего святого, заставило ее так поступить? И вот теперь придется тратить драгоценное время, драгоценное, чудесное время не на раздумья и не на то, чтобы разобраться с собой, а на то, чтобы отделаться от миссис Уилкинс.

Одевшись, она с огромными предосторожностями, на цыпочках, стараясь, чтобы под ней не зашуршал ни один камешек, прокралась в свой уголок. Но садик был пуст. Ни от кого отделываться не потребовалось. Она была полностью предоставлена самой себе – не было видно ни миссис Уилкинс, ни кого-либо еще, за исключением Доменико, давно занятого своими делами – он снова поливал цветы, и снова в основном те, что поближе к ней. И когда после долгих периодов обдумывания мыслей, которые ускользали, едва приходя в голову, и она, устав от погони за ними, засыпала, а затем вновь возвращалась к размышлениям, она ощутила голод, то посмотрела на часики и увидела, что уже три часа дня, а никто даже не побеспокоился позвать ее на ланч. Вот и получается, не могла не отметить Скрэп, что если от кого и отделались, так это от нее самой.