Элизабет Арним - Колдовской апрель

К концу недели появился и мистер Уилкинс, как и предвидела его жена. Судя по всему, он принял ее предложение с чем-то вроде энтузиазма, поскольку не стал тратить время на письмо, а послал телеграмму.

Что также свидетельствовало об энтузиазме по мнению Скрэп. И о желании воссоединиться с женой. Глядя на ее счастливое лицо, зная, как ей хочется, чтобы Меллерш в полной мере насладился отдыхом, Скрэп сказала себе, что он окажется невероятным идиотом, если станет тратить время на кого-то другого. «Если он не будет с ней мил, – думала Скрэп, – его следует отвести на крепостную стену и столкнуть вниз». Потому что к концу недели она и миссис Уилкинс стали друг для друга Каролиной и Лотти – подружились.

Миссис Уилкинс изначально была настроена на дружбу, а вот Скрэп долго сопротивлялась. Она осторожничала, но разве можно осторожничать с миссис Уилкинс! Освободившись от последних рудиментов сдержанности, она стала такой открытой, такой экспансивной, что вскоре Скрэп, сама не понимая, как это получилось, тоже стала несдержанной. И уж если Скрэп отказывалась от условностей, то тягаться с ней не смог бы никто.

Единственная проблема с Лотти заключалась в том, что она все время где-то пропадала. Поймать ее было невозможно, невозможно было пришпилить к месту, чтобы просто поболтать. Теперь, в ретроспективе, страхи Скрэп казались преувеличенными. Нет, миссис Уилкинс вообще не стремилась никого захватывать и присваивать. Увидеть ее можно было только за ужином и после. На весь день она куда-то исчезала и возвращалась только к вечеру, являя собою чудесное зрелище – в волосах мох, на лице новые веснушки. Наверное, она спешила переделать все, что ей хотелось, до приезда Меллерша, чтобы затем посвятить себя ему, прихорошившись и надев свое лучшее платье.

Скрэп с интересом, вопреки самой себе, наблюдала за ней – ей казалось невероятным, что можно быть настолько счастливой от такой малости. Сан-Сальваторе был прекрасен, и погода божественная, но видов и погоды для Скрэп всегда было недостаточно – и как их может быть достаточно для той, кому скоро придется все это покинуть и вернуться к жизни в Хампстеде? А еще на горизонте маячил этот неотвратимый Меллерш, тот самый Меллерш, от которого Лотти так недавно сбежала. Конечно, хорошо, когда ты считаешь своим долгом поделиться радостью и совершаешь красивый жест, но Скрэп давно знала, что красивые жесты никому счастья не приносят. Никто на самом деле не любит быть адресатом такого жеста, а его адресанту всегда приходится прикладывать усилия. И все же приходилось признать, что Лотти усилий не прикладывала: совершенно очевидно, что все слова и поступки не стоили ей никаких усилий; она была незатейливо и совершенно счастлива.

Миссис Уилкинс действительно была счастлива: к середине недели ее страхи, что к приезду Меллерша безмятежность не успеет укрепиться в ней в той мере, чтобы круглосуточное общество супруга ее не сгубило, растаяли, и она чувствовала, что теперь ничто ее не поколеблет. Она была готова ко всему. Она принялась и укоренилась в раю, срослась с ним. Что бы Меллерш ни сказал, что бы ни сделал, это не сдвинет ее ни на дюйм, она не рассердится, она останется в раю. Напротив, она намеревалась утащить его к себе в свой рай, чтобы они могли сидеть на солнышке и смеяться над тем, как боялась она его в Хампстеде и какой неискренней ее сделал этот страх. Хотя его даже не придется никуда тащить. Он придет в ее рай сам после пары дней, проведенных в этой ароматной божественной атмосфере, и будет он сидеть в убранстве звезд ночных – в голове миссис Уилкинс, помимо прочего мусора, плавали обрывки каких-то неопознанных поэтических текстов. Она захихикала про себя, представив Меллерша в цилиндре, в черном сюртуке, такого уважаемого семейного адвоката, в убранстве звезд ночных, но смеялась она с любовью, почти с материнской гордостью представляя его в роскошном облачении. «Бедняжечка, – пробормотала она и добавила: – Ему нужно хорошенько проветриться».

Все это происходило в первую половину недели. К началу второй половины – а к концу ее приехал мистер Уилкинс – она перестала даже уверять себя в своей непоколебимости, в том, что она полностью переродилась в здешней атмосфере: она об атмосфере уже просто не думала, не замечала ее, а принимала как нечто само собой разумеющееся. Если бы можно было так сказать – а она и сказала, причем не только себе, но и леди Каролине – она обрела свои небесные подпорки.