Валерий Алексеев - Улыбка навсегда - Повесть о Никосе Белояннисе

— Не плачь, мама. Прости меня, мама.

— Да разве я виню тебя, сынок. Одна осталась, вот и горько. Все думаю: вдовий сын теперь, в народе говорят — судьба тебе должна улыбнуться. Да, видно, не успеет…

— Ты не одна, мама. Внука видела?

— Видела.

Мать поджала губы.

— Чем недовольна, мама? Или нехорошего внука я тебе преподнес?

— Хорошего.

— Расскажи, какой он.

— Разве она тебе не рассказывала? Каждый день видитесь.

— Рассказывала. Но я хочу, чтобы ты рассказала.

— Что ж, хороший мальчик. Горластый, боевой. Весь в тебя. И тоже вдовий сын…

Мать заплакала тихо, но тут же вытерла слезы.

— Бледный очень, болезненный. Сколько хлопочу — не отдают, изверги. Нужно им дитя невинное…

— Ты уж постарайся, мама.

— Да я стараюсь. Горе выпало какое крошке… ни отца, ни матери, в тюрьме растет, черепками играет. Ох, не умею я. Разбередила я свое сердце и твое растравила. Побледнел даже. Лучше уж мне сидеть и молчать.

— А ты сиди, молчи. Я на тебя смотреть буду. Устала ты, мама.

— Как не устать. Все ноги сбила. Из конца в конец города день и ночь, как молодая, бегаю. Одних посольств сколько…

— Ты им в ноги особенно не кланяйся.

— А что, с меня не убудет. Поклонюсь и поплачу, если надо. Да ты не думай, не обижает меня никто. Под обе руки поднимут, до дверей проводят, ручкой помашут — все вежливы со мной очень. Жалеют, говорят, сострадают. А то молчат, да вздыхают, да пожимают плечами.

— Мама…

— Ничего, ничего, сыночек. Не я одна так мыкаюсь. Сколько людей сидит, сколько матерей пороги обивает — на улицах черным-черно. Ее величество королева со мной изволила говорить. Через переводчика, правда, по-гречески-то она не хочет, ну да бог с ней.

— Слышал я о вашем разговоре.

— Да какой разговор? Я ей про детей, а она мне — про коммунистов: все, мол, они должны быть примерно наказаны. Все — преступники.

— Мама, не верь.

— Я и не верю, сынок. Я тебе верю. Люди узнают на улице — руки мои целуют. Такого сына, говорят, родила, такого сына. На всю Грецию один такой, говорят. Не знаю, как насчет всей Греции, а у меня и правда один… В американском посольстве тоже разговор имела. Сказали мне: а что вы беспокоитесь? Сын-то ваш не очень волнуется. Улыбается, значит, уверен, что все будет в порядке. И вы будьте уверены.

— Это кто ж с тобой так разговаривал?

— Ты не заступиться ли за меня хочешь? Не большой человек говорил, незначительный. К значительному меня не допустили. Ты прости меня, старую, что я все не так делаю. Бегаю, бегаю, полгода уже в Афинах, и все без толку. Может, я забыла куда сходить? Посоветуй…

— Не беспокойся, мама, ты ничего не забыла…

…Завизжали засовы, дверь с тяжелым шорохом приоткрылась, и в камеру, отчего-то пригнувшись, вошел Мицос. Мягко ступая, подошел к постели, тронул Никоса за плечо.

— Вставай, — коротко сказал он.

Никос молча встал, заправил рубашку в брюки, обулся. Посмотрел в лицо Загурасу — тот отвел глаза. Надзиратель был бледен, даже как будто осунулся. Губы его тряслись.

— Да ты не бойся, — тихо сказал ему Никос.

Он взял со стола приготовленные с вечера письма, протянул Загурасу.

— Это — начальнику тюрьмы. Пусть направит властям. А здесь — о сыне. Смотри не потеряй ни одного листка.

— Все будет как надо, — глядя в сторону, сказал Загурас. — Еще какие просьбы?

— Попрощаться с Элли.

— Только потише.

— Да уж как получится.

В дверях показался офицер.

— Готов Белояннис?

— Готов, — сказал Никос и шагнул мимо него в коридор. Там, приклады к ноге, стояло шестеро солдат карательного отряда.

— Объяснения требуются? — спросил офицер.

— Все и так ясно, — ответил Никос. — Едем дышать воздухом.

Офицер быстро взглянул на Никоса и удалился.

Солдаты перестроились, встали по трое с обеих сторон. Никос провел рукой по волосам, привычно дотронулся до подбородка.

— Ну, пошли, — сказал он.

Солдаты не двигались с места: они ждали возвращения офицера. Никос сделал несколько шагов и остановился у двери третьей камеры.

— Элли… — тихо позвал он.

Загурас, озираясь, открыл дверное окошко. Сквозь решетку Никос увидел бледное лицо Элли: она давно уже стояла, прижавшись к двери, прислушиваясь и не веря себе.

— Никос! — вскрикнула она. — Нет, нет!.. Я с тобой, Никос, я пойду с тобой!

— Нет, Элли, нет, — сказал Никос, подойдя к двери так близко, что, если бы не решетка, коснулся бы губами ее лица. — Ты будешь жить, так надо. Кто же отомстит за меня, если не ты?