Валентин Курицын - В зареве пожара

Из отрывочных восклицаний он понял, о чём шла речь.

Контора выдала грузчикам заработанную плату на гривенник меньше, чем это было условлено.

Рабочие волновались.

— Да где самый управитель-то? Да него пойти надо!

— Нету его самого в городу. Уехавши… Ах, что б им ни дна, ни покрышки!

— И где это только, братцы, правда на свете? Ведь рядá-то какая была — по рубль двадцать.

— Захотел ты правды, — насмешливо подхватил высокий загорелый детина в изорванной рубашке. — Эх, где наше не пропадало. Гайда, ребята, в кабак. Чего тут зря галдеть-то.

Он махнул рукой и отошёл от ворот.

Грузчики повалили за ним.

Кто-то громко запел на мотив Варшавянки:

— Мрёт с голодухи рабочий народ…

— Вот, Василий, смотри, — кивнул головой Косоворотов. — Слышал, как они поговаривают? А эта песня? Нет, брат, до революции не так уж далеко, как ты думаешь…

— Э, мне в высокой степени наплевать! — усмехнулся Петров. — Идём пить…

…К последним числам мая установились ясные ветреные дни.

…В садах пышно расцветала сирень.

..Городская жизнь заметно затихла.

Люди более состоятельного класса перебрались на дачи.

Но на окраинах города, в маленьких квартирках железнодорожников, по бедным хибаркам рабочих на фоне монотонной трудовой жизни наблюдались новые явления.

Всё чаще и настойчивее говорили о забастовках, всё с большим и большим недоверием прислушивались к отголоскам войны.

В железнодорожных кружках велась усиленная агитация за необходимость забастовки.

…Василий Иванович Евсеев в эти дни был занят по горло.

Заседания комитета происходили чуть ли не ежедневно.

Кроме того, среди железнодорожников образовалась группа пропагандистов, занятиями которой руководило лицо, назначенное эсдековским комитетом.

Забастовка, в принципе, была принята ещё в начале мая, теперь же речь шла о способах её проведения.

Из двух тысяч человек, служащих в управлении дороги, можно было рассчитывать на сознательную поддержку не более двухсот-трёхсот человек.

Поэтому, в конце концов, решили провести однодневную забастовку всего железнодорожного управления путём химической обструкции.

Была избрана техническая комиссия, на которую были возложены заботы по выработке обструкционного газа.

Евсеев попал в члены этой комиссии.

Каждый день после занятий в конторе ему приходилось маршировать за город.

Там, в укромном местечке, среди густого леса, была устроена импровизированная лаборатория.

Возвращался он домой поздно ночью, голодный и измученный.

Наскоро закусив, кидался на постель и спал до утра, как убитый.

У Косоворотовых ему за последнее время совсем не удавалось бывать.

Раза два в его отсутствие к нему на квартиру заходила Ниночка, оставляла коротенькие записочки, в которых просила зайти, жалуясь на скуку.

— Эх, не до того теперь! — убеждал себя Евсеев, бережно складывая эти письма. — Не такое время. Нужно работать, каждый час дорог!

…Обструкция была назначена на первое июня.

Накануне этого дня по управлению были распространены во множестве листки от железнодорожного комитета.

Комитет приглашал товарищей-сослуживцев «стойко бороться за свои права», разъяснял значение готовящейся забастовки.

Было это во вторник.

…Ещё с вечера Евсеев принёс к себе на квартиру четыре маленькие колбочки — орудие обструкции.

Поднялся он в этот день раньше обыкновенного.

Наскоро выпил стакан чаю и поспешил в контору.

Колбочки должны были быть разбиты ровно в одиннадцать часов.

Подходя к дверям конторы, Евсеев не без некоторого чувства опасения огляделся вокруг.

Он ожидал увидеть наряд полиции, предполагая, что железнодорожное начальство, осведомившись о готовящихся событиях, заблаговременно примет свои меры.

Опасения его были, однако, напрасны.

Ему удалось пройти в контору, не обратив на себя ничьего внимания. Две колбочки он спрятал к себе в конторку, а остальные две понёс передать Коробкину.

Тот встретил Евсеева в коридоре.

Посмотрел вокруг с видом заговорщика и шёпотом осведомился:

— Принёс?

— На вот, возьми… Осторожнее. Не разбей прежде времени.

Юноша, видимо волнуясь и испуганно озираясь по сторонам, взял склянки.

— Отойдём к окну, покурим… Да чего это у тебя руки дрожат, неужели боишься? — улыбнулся Евсеев.

Коробкин счёл нужным обидеться.