Валентин Курицын - В зареве пожара

…Море голов на тротуарах вдоль улицы, в переулках, сливалось в одно целое — тупо-равнодушное и мёртвое…

…Марсельеза замолкла. На смену ей поплыли звуки Варшавянки.

…Старый город сторожко и враждебно молчал. Волна новой молодой жизни катилась по его улицам, как по каменистому руслу.

…Где-то вдали глухо раздался сигнальный рожок.

С боковых улиц ему ответил другой…

Толпа любопытных всколыхнулась и отпрянула к стенам домов.

Тротуар опустел — точно ветром смело.

Тревога передавалась от одного к другому.

— Казаки!

Страшное по своему значению слово.

— Казаки… Сейчас атакуют!..

…После описанных событий прошло несколько недель.

Жизнь города постепенно входила в свою колею.

Итоги первого открытого выступления были очень печальны.

В одиночках местной тюрьмы прибавился не один десяток новых жильцов.

…За городом, на кладбище, появилась свежая могила…

В неё опустили рабочего, который нёс знамя в день демонстрации [2] т. е. — Иосифа Кононова — А.Я. …

Из членов кружка, близко стоявших к комитету, были арестованы трое.

… Ремневу теперь прибавилось работы. Он отказался от урока в семье Косоворотовых и с головой погрузился в партийные дела…

…Весна в этот год обещала быть ранней…

В начале марта стояли тёплые ясные дни.

…Сильно капало с крыш.

Деревья городского сквера покрылись почками…

По вечерам тянул влажный южный ветер.

…Весна шла.

…Каждый день громыхали поезда, унося на далёкие поля Маньчжурии новые и новые эшелоны…

А навстречу им медленно ползли зелёные вагоны со скорбным знаком красного креста…

В эти тревожные, тяжёлые дни в доме Косоворотова жизнь шла по заведённому порядку, который нисколько не был нарушен возвращением старшего сына. Последний, впрочем, и не выходил из отведённого ему флигеля.

Здоровье его, благодаря изменившимся жизненным условиям и лечению, значительно поправилось.

С отцом он виделся редко. Старик Косоворотов был у него всего три раза.

Зато часто навещали сёстры, в особенности Ниночка. Она почти каждый вечер приходила во флигель и подолгу беседовала с братом. Через её посредство он пользовался книгами из городской библиотеки.

…При последнем свидании с сыном старик Косоворотов между прочим сказал следующее:

— Сиди пока во флигеле… Поправишь здоровье, к делу тебя представлю. Разумеется, если захочешь работать… Приказчиком на хлебную ссыпку в село пошлю… При деле-то актёрская дурь скорее из головы выйдет! Поработаешь. На свои кровные денежки костюм справишь… Тогда и в дом милости просим. О старом и поминать не станем. Так-то, сынок!

Антон на это ничего не ответил. Промолчал.

В глубине души он ни на минуту не сомневался, что словам отца не суждено никогда сбыться.

…Шла четвёртая неделя поста.

…Вечером в субботу Антон Константинович долго не зажигал огня. Лежал на кровати и думал.

В открытую форточку вливались жидкие дребезжащие звуки старого надтреснутого колокола. В приходской церкви кончалась всенощная.

Звуки эти были знакомы Антону с детства. И теперь, лежа в тёмной комнате, слушая старый колокол, Антон перебирал далёкие, затушёванные жизнью, воспоминания. Быстро, без всякой последовательности, всплывали картины.

..Маленький гимназистик спешит ко всенощной… Хрустит ледок.

Лужи затянуты вечерним холодком… В церкви полумрак… Красноватые точки свечек… Струйки ладана.

…А потом, вдруг, вспомнился грязный дешёвый номер меблированных комнат на Малой Бронной…

Антон закрыл глаза и вздохнул.

…Два месяца дышал он затхлым воздухом этого жилья.

По целым суткам валялся на жёстком диване.

Без ангажемента, без копейки в кармане… Скверно!

…В тихие синие сумерки московские сорок сороков строго и вдумчиво вещали своими медными языками о чём-то большом, трогательно прекрасном, неизмеримо далёком от пьяной актёрской жизни.

А за перегородкой у соседки, опереточной хористки, в это время играли на гитаре.

Мягкий красивый тенор пел цыганский романс.

Давно это было, а вспоминается живо…

Антон Константинович потянулся за папиросами.

В прихожей хлопнула дверь.

— Кто там?

— Это я, Антоша…

Вошла Ниночка.

В комнате было темно — нельзя рассмотреть лица.

На голове девушки смутно белел пуховой платок.

— Отчего ты не зажгёшь лампу?

— Так… Не хочется что-то… Садись, Нинок!