Валентин Курицын - В зареве пожара

Ольга Михайловна хлопотала около кипящего самовара. Вид у ней был утомлённый. Выражение лица озабоченное.

Ремнев посмотрел на нахмуренное лицо жены и осторожно спросил:

— Ты, должно быть, плохо спала, Олли! Или, может быть, тебе нездоровится, а?

— Ничего, пустяки! — уклончиво ответила молодая женщина.

Помолчав немного, она добавила:

— Марья ходила сегодня утром в лавку за мясом. Принесла целую кучу новостей. В местных рядах открыто говорят о готовящемся избиении демонстрантов. Лабазники, мясники, вообще серое мещанство, страшно возмущено… В воздухе пахнет погромом.

— Ну, пустяки: слухи эти чересчур преувеличены, — успокоил жену Ремнев. — Да впрочем, так или иначе, а теперь отступать уже поздно.

Разговор оборвался.

— Ты не сейчас ещё пойдёшь из дому? — спросила Ольга Михайловна.

— Я выйду в начале двенадцатого, а что?

— В таком случае я прощусь с тобой до вечера. Я должна пойти на урок.

— Ступай, Олли! — коротко отозвался он.

Молодая женщина наклонилась и поцеловала мужа в лоб.

— Надеюсь встретить тебя живым и здоровым!

— Ради Бога, не беспокойся и не волнуйся…

— Ах, поскорее бы прошёл этот день! — вырвалось у неё искреннее замечание.

Она казалась взволнованной и опечаленной. Руки её, закладывая булавку шапки, заметно дрожали.

…Проводив жену, Ремнев вернулся в свою комнату. Чуть ли не в десятый раз принялся осматривать свой револьвер. Убедившись, что оружие в полной исправности, он положил его в карман пальто.

Посмотрел на часы — мало ещё времени.

— Что это, неужели я волнуюсь? — поймал себя он на излишней нервности. — Глупо, в сущности… Это ожидание хуже всего… Сынишка ещё спит. Пойти разве разбудить, проститься? Впрочем, что за сентиментальности! Подумаешь, Бог весть, на какой решительный шаг собираюсь!

Рассуждая таким образом, Ремнев тем не менее чувствовал, что нервное нетерпение овладевает им всё более и более. Он решил выйти из квартиры раньше назначенного времени. Оделся, окутал фуражку башлыком, попробовал, свободно ли вынимается револьвер из кармана…

— Когда Ник проснётся, то напоишь его чаем… — обратился он к прислуге. — Запри за мной дверь и никого не пускай из посторонних.

…День был морозный. Снег скрипел под ногами прохожих. Над городом густой пеленой стлался дым.

Сквозь морозный туман и дым городских труб диск солнца казался мертвенно тусклым…

Но, несмотря на сильный мороз, на улицах города замечалось небудничное оживление.

На перекрёстках стояли кучки любопытных, обменивались замечаниями о предстоящих событиях. Около одной из таких кучек Ремнев остановился и прислушался.

Ораторствовал какой-то толстый, приземистый мужчина с круглым красным лицом, по виду зажиточный торговец.

— Ноне скубенты выйдут на улицу. Против царя, слышь, и православных церквей пойдут. Опять же которые и жиды… Бунту хотят, значит, устроить. Свободы требовать. И всех на свою сторону склонять. Вот они дела-то какие! Дожили, неча сказать. И чего это только начальство смотрит?!

Из кучки слушателей послышались негодующие возгласы:

— Да уж, диствительно, народ ноне пошел! От большой учёности ни царя, ни Бога не признают! Взять бы эфтих скубентов, которые бунтовщики, да розгачами.

— Разлюбезное дело: не бунтуй.

— А у нас, братцы мои, в мастерской парни обсказывали, быдто новые законы вышли, чтобы, значит, которые хозяева, на одну линию с рабочими становились. Потому как главная сила в рабочем, то и должен он свой профит иметь… Да поди, чай, брешут всё?

— Помолчи, парень, помолчи, попридержи язык-то! Чего зря народ смущать. Аль на жидовску сторону передался?

— Да мы что ж, наше дело тёмное… Один тебе то поёт, другой — своё тянет… Неразбериха теперь пошла! Не знаешь, кого и слушать. Вот ноне у нас в мастерской промежду ребят толки пошли. Бастовку каку-то выдумали, то исть, стало быть, не робить! Галдёж поднялся — бéды! Ну, которые старики постепеннее — урезонили.

— А что ж ты, мил человек, не в мастерской, а на улице торчишь?

— Как, что ж? чай, обед на дворе… И мы до квартеры пошли. Да задержались грешным делом… каждому лестно послушать, о чём люди говорят.

— Бастовку, — желчно подхватил один из слушателей, чахоточного вида субъект — сапожник, судя по его кожаному засаленному фартуку.

Он протиснулся вперёд и продолжал, горячо жестикулируя руками:

— Хорошо им говорить: бастовку! А как я теперича бастовать буду, ежели у меня дома жена да трое ребят? Всех напоить, накормить надо! Опять же за квартиру, и туды, и сюды. А кто тебе даст, ежели ты работать не будешь?