Валентин Курицын - В зареве пожара

…Ремнев выпил один за другим два стакана холодного чаю, раскрыл портсигар и стал вертеть папироску.

Был он сегодня как-то особенно вдумчив и серьёзен. Но это не был страх за самого себя. Ремнев, когда дело касалось партийных интересов, не знал колебаний. Прямо шёл к цели.

Как и все люди, задавленные узкой односторонней доктриной, Ремнев был прямолинеен. Если у него и были сегодня сомнения, то они имели в своей основе не шкурный страх, а скорее сознание той ответственности, которую он и его товарищи брали на себя завтрашней демонстрацией. Завтра несколько сотен людей, из которых добрая половина принимает партийные директивы не рассуждая, на веру, выйдут на улицу и подставят свои головы под нагайки, а может быть и шашки.

Трудно учесть относительную пользу выступления. А жертвы, во всяком случае, будут. И он, Ремнев, вместе с остальными товарищами-комитетчиками не может не сознавать, что ответственность за это падает отчасти и на них…

— Ты остаёшься по-прежнему при своём убеждении о необходимости лично участвовать в демонстрации? — вполголоса спросила Ольга Михайловна.

В глубине души она считала этот вопрос давно и бесповоротно решённым. Спрашивала только так, для очищения совести.

Ремнев грустно улыбнулся и покачал головой.

— К чему этот разговор? — заметил он с лёгкой укоризной. — Ведь я уже высказал тебе своё мнение, да иного и быть не может… Сидеть в то время дома, в безопасном месте, когда твои товарищи идут, чтобы… Ей Богу, просто даже странно, как ты не можешь понять таких простых вещей!

Он потушил папиросу нетерпеливым жестом, как бы давая понять, что не желает продолжать разговор.

В тёмно-серых глазах Ольги Михайловны мелькнули искорки скрытого раздражения.

— Ничего нет странного! В каждом деле необходимо распределение ролей. Ты нёс на своих плечах трудную подготовительную работу. Устал, изнервничался. За эту неделю ты больше рисковал своей личной безопасностью, чем будут рисковать те, которые пойдут по городу с пением Марсельезы… Наконец, тебе грозила и грозит большая ответственность, как одному из организаторов. Зачем же лезть на рожон? Нет, я не понимаю действий вашего комитета. Рисковать наиболее полезными, наиболее ценными работниками, низводить их до уровня массы, это, по-моему, плохой стратегический приём!

— Бог знает, что ты говоришь, Олли? Если бы комитетчики спрятались на завтрашний день в подполье, то какими глазами стали бы смотреть на нас рабочие? Ведь это внесло бы в их среду деморализацию… Да я сам первый перестал бы уважать себя за такой поступок. Наше место на передовых позициях! Мы застрельщики революции, а не штабные стратеги, которые направляют ход сражения, сидя в безопасных блиндажах.

— Стало быть, по твоему мнению, и я должна идти?

— Ты — другое дело… Ты женщина и мать… Твоё отсутствие не может иметь серьёзного значения… Конечно, ты как гражданка, сознавшая необходимость протеста, рассуждая логически, должна поддержать этот протест активно… Но твоё присутствие, повторяю, необязательно. А я должен быть со своими товарищами. Должен разделить их участь до конца!

Ольга Михайловна с деланным равнодушием пожала плечами.

— Ну, тебя не переспоришь. Делай, как знаешь. Хотя, мне кажется… — Она нахмурила брови и оборвала на полуслове.

— Что ты хотела сказать, Олли? — внимательно посмотрел на жену Ремнев.

Она улыбнулась странной, неестественной улыбкой и нервно хрустнула пальцами.

— Так… ничего особенного. Мой последний аргумент был бы слишком бледен. Пожалуй, даже в твоих глазах смешон!

— Однако, — продолжал допытываться Алексей Петрович.

Она быстро подошла и красивым жестом опустила руки на плечи мужа.

— Друг мой, в глубине души я, разумеется, горжусь стойкостью твоих убеждений, но, вместе с тем, и боюсь за тебя. Ведь я же… женщина и мать, — повторила она, ласково улыбаясь, фразу Алексея Петровича.

Эти слова до глубины души растрогали его.

Он бережно отвёл руки жены и встал.

— Полно, родная моя! Не тревожь себя излишними опасениями… Время, однако, ложиться спать. Доброй ночи!

…Ремнев проснулся около девяти часов утра. Демонстрация назначена была в двенадцать, так что торопиться ему собственно было некуда.

Но спать уже не хотелось. Сон освежил его.

Он чувствовал себя бодрым и сильным. Не спеша занялся комнатной гимнастикой — привычка, которую он усвоил себе в дни одиночного заключения. Оделся и вышел в столовую.