Феррейра Кастро - Сельва

— Давайте не будем больше об этом говорить! Когда вы хотите уехать?

— Я думал отправиться на «Кампос Салесе»…

Жука Тристан задумался на мгновенье.

— Для меня было бы удобнее, если бы вы уехали на следующем пароходе. Тогда у меня было бы время подобрать другого человека на место Бинды там, в поселке. Или же Бинда останется там, а я подберу в Умайте кого-нибудь для конторы.

— Ну что ж, сеу Жука. Я подожду другого парохода.

— Тем лучше, тем лучше! Вы можете уехать на «Сапукайе», он должен здесь быть в конце месяца.

— Хорошо. Я поеду на «Сапукайе». И большое спасибо за все.

Жука кивнул, прощаясь, и снова взял со стула свою корреспонденцию.

Алберто вышел, очень взволнованный. Он боялся, что его просьба встретит у хозяина холодный прием, что Жука скажет ему: «Что ж, сеньор, обратитесь к сеу Геррейро…» Но в конечном счете он проявил великодушие, несмотря на то, что вначале был явно недоволен его просьбой. А как важен для Алберто списанный долг! Теперь он сможет вернуться на родину с относительным комфортом, да еще привезет в Лиссабон хоть несколько винтемов.

Однако вскоре он подумал, что напрасно он так восторгается хозяйским великодушием: в конце концов, он получил лишь свое законное вознаграждение. Никакими деньгами нельзя было оплатить его страдания в Тодос-ос-Сантос! Никакими, никакими деньгами! Только он знал, сколько он там выстрадал!

Он задумался, вспоминая, и в глубине души задавал себе тревожный вопрос: а разве он один заслуживает такого вознаграждения? А другие? Другие? Другие? Те, что загубили в плену сельвы гораздо больше лет, чем он, всю свою молодость, всю свою жизнь, мечты и чаяния? А если бы он не был белым, если бы в нем не принял участия сеньор Геррейро, если бы он не оказался способным заменить Бинду на складе, — а в этом ему помог случай. Если бы вместо того, чтобы очутиться здесь, в обществе Жуки, играть с ним в соло, сидеть с ним за одним столом, он остался бы в Тодос-ос-Сантос простым серингейро, как Фирмино, как все другие, чьим трудом существовал серингал, кто добывал богатства, но сам ими не пользовался, разве был бы ему прощен долг? Нет, нет! Верно, что люди являются хорошими или плохими в зависимости от того положения, в каком они находятся по отношению к нам и в каком мы находимся по отношению к ним. Лживы, ах, как лживы все эти рассуждения о единстве поведения, об абсолютных ценностях, о гегемонии чувства, о союзе индивидуумов, без противоречий и несоответствий!

За обедом в этот день и во все последующие Жука держался дружелюбно, расспрашивал Алберто о его семье, о политической жизни в Португалии, интересовался, чем он намерен заниматься у себя на родине.

— Так, значит, вы в самом деле монархист?

— Был, был.

— А теперь что же — стали республиканцем?

— Нет. Сегодня меня не удовлетворяет ни то, ни другое. Я многое понял за последнее время. Особенно с тех пор, как приехал сюда.

— Чего же вы хотите?

— Не знаю. Я еще не могу как следует определить. Я желаю справедливости для всех. Нет сомнения, что человечеству еще далеко до всеобщего благоденствия, о котором я мечтаю. Если оно его и достигнет, то лишь постепенно, путем эволюции. Это не может произойти скоро, а жизнь каждого из нас так коротка, что я иногда думаю, что жажда справедливости, которая наблюдается повсюду, в конечном счете возьмет верх…

По лицу Жуки было видно, что все это ему непонятно.

— Покинув родину, мы почти всегда теряем политический пыл. И сегодня не осталось ничего от меня прежнего…

— А ваша мать, как она смотрит на это?

— Моя мать…

Алберто понимал, что дружеское обращение Жуки вызвано его близким отъездом. Уже можно было не прикрываться щитом строгости, как это полагалось хозяину в отношениях с подчиненным. Но, несмотря на это понимание, Алберто все же невольно проникался к Жуке каким-то теплым чувством, отчасти оно было связано еще с тем приятным удивлением, которое он испытал, увидев, как тот относится к сыну.

В воскресенье, когда Фирмино, низко склонившись над прилавком, прошептал ему: «Сегодня, сеу Алберто…» — он подумал, что выполнит его просьбу, потому что обещал, а не потому, что разделяет его благородный и смелый порыв. На миг он заколебался, но тут же стал горячо убеждать себя: «Это справедливо, справедливо!»

Во вторник примчавшийся галопом Каэтано резко осадил своего гнедого под ветвями тамаринда. Поднявшись на дыбы, конь запрокинул назад свою лоснящуюся от пота спину.