Феррейра Кастро - Сельва

С отливом покидали притоки и черепахи, спускаясь к самой реке. Кабокло поджидали их в лодке в тех местах, где потоки сливались. Только острое зрение могло уловить момент, когда черепаха высовывала на поверхность свой панцирь. Тогда они натягивали тетиву лука и пускали в небо Свою точно нацеленную стрелу, которая, возвращаясь, отвесно вонзалась в уже почти погрузившуюся в воду вкусную черепаху.

Но река мелела все больше и больше. Сегодня пядь, завтра другая — постепенно открывались золотистые отмели пляжей.

Кабокло покидали тогда устья игарапе и отправлялись добывать черепах на песчаных пляжах, куда они выползали класть яйца.

Алберто тоже однажды вечером, идя по песчаной отмели, выследил черепаху и почти настиг ее, в испуге убегавшую от него, — ведь она чувствовала, что ее жизнь в опасности. Но нет. Он бежал за ней, но так и не отважился схватить ее за панцирь.

— Жоан! Жоан! Вот еще одна!

В темноте повара не было видно, и фонарь словно сам двигался на берегу. Хитрый Жоан ловко перерезал путь насмерть перепуганной черепахе. Он схватил ее у самой воды, просунув пальцы между головой и панцирем и одновременно прижав ее заднюю ногу. Черепаха силилась зарыться в песок, но, удерживаемая таким образом, невольно сама переворачивалась на спину.

— Довольно на этот вечер, — сказал он.

— Сколько?

— Я поймал три питиу, пять тракажа, да еще вот эта…

— Ну куда же еще, достаточно!

Погрузив в лодку все девять черепах, — они так и лежали кверху брюхом, — повар принялся грести. Мягко струилась вода вдоль берега, окаймленного цветущими деревьями эмбауба и ташизейро — единственным прибрежным украшением амазонской глуши. Горячий ветерок что-то нашептывал в летней экваториальной ночи, и вдали светил фонарь, освещавший лестницу и дом.

Когда, поднявшись, Алберто и повар взошли на веранду, все уже улеглись, и даже Неро, растянувшийся у одной из дверей, спал глубоким сном. На следующий день, однако, сеньор Геррейро поздравил их с успешной охотой. Питиу были съедены за обедом, тракажа останутся про запас на следующую неделю. И, может, даже сеу Жука, если он приедет, как говорил, в конце месяца, еще успеет полакомиться куском черепахи.

Они сидели вдвоем на веранде, и Алберто заметил вдалеке, за поворотом реки, большой столб дыма, поднимавшийся к небу.

— Пароход…

Сеньор Геррейро согласился с ним, однако его усталые глаза уже плохо видели на большом расстоянии.

— Должно быть, «Сапукайя».

— Должно быть, должно быть; у него труба компании.

— Верно, везет продовольствие, которое сеу Жука обещал прислать… — высказал предположение бухгалтер.

Но нет. Еще раз перед пальмами пароход загудел, вызывая шлюпку. Одна почта, больше ничего. Когда гайолы не причаливали к изрезанному берегу, это означало, что они привезли для серингала только почту.

Гребет, гребет Алешандрино. Он отправился получить у трапа письма и газеты. И снова «Сапукайя» с прощальными гудками завращал в воде своими четырьмя лопастями.

Среди полученной корреспонденции нашлось письмо и для Алберто. Оно оказалось от матери, и он был счастлив, как никогда. Алберто прочел письмо, облокотившись на подоконник в конторе: перед окном цвели кротоны и белый жасмин. За его спиной сеньор Геррейро поглощал полученные свежие газеты.

— С каучуком по-прежнему плохо… Девятого числа цена была четыре тысячи восемьсот… Десятого — постойте, взгляну — четыре тысячи девятьсот… Четырнадцатого цена снова понизилась — до четырех с половиной… И нам никак не выбраться из этого!

Алберто не слышал, что говорит бухгалтер. Он с жадностью читал материнское письмо: мать сообщала ему, что республиканцы решили наконец амнистировать повстанцев Монсанто. Он мог теперь вернуться на родину, когда ему заблагорассудится. Хорошо бы, он вернулся поскорей, она так хочет видеть его и будет счастлива лишь тогда, когда он будет рядом! В конце письма она утверждала, что многие из тех, что эмигрировали в Испанию, уже вернулись и что амнистия принесла республиканцам горячие симпатии народа.

Алберто читал, перечитывал, глаза его увлажнялись от волнения, и прошлое воскресло, живое, живое и заманчивое, как никогда.

«Республиканцы… Монархисты…» Все это звучало как что-то чужое, далекое и лишенное смысла. Кипевшие в нем страсти умолкли, и его прежние идеи казались ему принадлежащими далеким временам — это были идеи другого человека, который давно и безвозвратно исчез. Теперь он хладнокровно оценивал свой проигрыш и не питал больше ненависти к своим бывшим противникам. Ему захотелось увидеть и их, и особенно тот город, где когда-то он с ними сражался. Увидеть улицы Лиссабона, здание факультета, первых товарищей по учебе, свой дом и свою мать… Мать! Как легко ему было теперь принять решение, когда-то недопустимое, отречься от всего, к чему он стремился, ради того, чтобы вернуться на далекую родину! Его теории все больше казались ему пустыми, и это было связано с каким-то иным понятием справедливости, которое пока еще он не мог окончательно определить…