Феррейра Кастро - Сельва

За едой он пытался найти оправдание своему поведению. Ей-то какое дело? Разве не естественно, что мужчина, как он, живущий в одиночестве, станет искать на свой лад любви, в которой ему отказывали?

Однако придуманные им доводы не находили отклика в его сознании. Его продолжал мучить стыд, смешанный с глухим возмущением, и он не смел, как прежде, пожирать взглядом дону Яя. Огород, семена, ах, все равно все кончено! Его унижение было так велико: разве сможет дона Яя открыть свое сердце тому, кто был способен соблазнить старуху негритянку!

Когда был подан кофе, он сослался, как в ту памятную ночь, на какие-то пустяковые причины, чтобы уйти. Придя к себе в комнату, он подошел к окну и остался там, возбужденный, раздосадованный, злясь на самого себя. Уставясь в темное окно, он видел перед собой Алешандрино, беспрекословно выполняющего свои бесчисленные обязанности, мастера на все руки, высокого и широкоплечего метиса со сверкающими белыми зубами. Он представлял его себе так ясно, словно видел наяву: вот Алешандрино объезжает лошадей, — его длинные ноги охватывают брюхо животного, а он беспрерывно наносит ему удары плеткой.

Конь, не привыкший к такому обращению, до сих пор не знавший всадника, скачет как бешеный, лягаясь и брыкаясь. Требовались большая ловкость и не меньшее мужество от того, кто задумал бы удержаться на беспокойной спине коня. Для Алешандрино же это всегда было вроде как удовольствие: закусив нижнюю губу, он глубоко вонзал шпоры и скакал по пересеченной местности. И ему нравилось, — было видно, что ему нравилось, — заставлять коня страдать, вонзая ему шпоры в брюхо.

Нет, дона Витория ничего ему не скажет, и не потому, что жалеет его, Алберто, а потому, что не захочет увидеть сына в тюрьме. Но если бы она сказала… Тогда конец! И все-таки Алешандрино не внушал ему страха.

Лишь на какой-то миг он почувствовал к нему ненависть, испугавшись, что эта история может помешать ему вернуться в Португалию, зажить прежней жизнью, освободиться от всего этого ужаса. Потом он забыл про Алешандрино. Ему мучительно хотелось закурить. «Если бы у меня была хоть одна сигарета! Хоть одна сигарета!»

Он решил выйти и попросить у Жоана табаку, ведь свой он выбросил. Но потом пересилил себя и снова стал размышлять, пытаясь оправдаться перед самим собой. Нет, нет! Он вел себя недостойно, и сеньор Геррейро прав, что высказал ему это, хотя о чем-то и умолчал. Но что делать, что делать, если плоть бунтует и все его благоразумие не может устоять перед ней? До какой низости может дойти человек, лишенный всего, в чем он нуждается!

Он зажег свет, разделся и лег. Взял книгу, другую, третью, просмотрел газеты, одолженные ему утром сеньором Геррейро. Но ничто, ничто не могло его отвлечь! Он погасил фонарь и в течение долгих ночных часов вертелся в гамаке с боку на бок, пока на рассвете не забылся лихорадочным сном.

Он проснулся с той же мыслью, что мучила его в течение долгой бессонницы. Да, почему бы нет? Мать поймет его… Разве он заслуживает такого наказания: ведь он не сделал ничего дурного! Попросить мать занять для него денег или заложить то, что у нее еще есть… Он больше не мог оставаться здесь, больше не мог! Потом он расплатится с ней, работая день и ночь, пусть бы даже ему пришлось чистить ботинки!

«Мама… Мамочка… Дорогая мамочка!»

Люди пришли усталые и потные, еле дотащив непосильно тяжелую ношу. Пронести даже одно тело в гамаке, надетом на жердь, на расстояние стольких легуа [44] Легуа — путевая мера длины, равная 5 км. , и то было мучением, а тут пришлось тащить двоих, и когда люди добрались до Параизо, они еле могли разогнуться.

Положив свою ношу под сапотильейрой, они молча вытирали со лба пот.

Неро, лежавший на веранде, сразу сбежал вниз, подняв короткий хвост и опустив морду. Понюхал, понюхал, сделал круг около гамака и уселся на лестнице, поглядывая с любопытством на принесенный узел.

Но Жоан, увидевший из кухни серингейро, проходивших мимо с гамаком, уже выскочил, поднимая в доме тревогу:

— Сеу Геррейро! Сеу Геррейро! Сеу Алберто!

Все собрались.

— Кто это? — спросил повар.

— Прокопио…

— Но здесь же двое?

— Другого убил я… — сказал Мандука.

Подошли сеньор Геррейро, Алберто, Алешандрино, а издали спешил, прихрамывая, Тиаго и кричал:

— Дайте-ка и мне взглянуть!

Мандука нагнулся, открыв гамак. И все разом воскликнули:

— А!

Один труп был без головы, и рядом другой, краснокожий верзила с длинными, блестящими волосами, которого Алберто никогда раньше не видел. Обезглавленный был покрыт засохшей кровью, растекшейся по всему телу и застывшей темными пятнами на парусиновых штанинах. У другого же кровь была только на губах — от внутреннего кровоизлияния, — да еще крошечное кровавое пятно совсем близко от сердца. Обнаженное красновато-коричневое тело было большим и сильным.