Феррейра Кастро - Сельва

Жука Тристан прочел письмо, стоя у конторки. Затем с возмущением бросил его на стол:

— Ответьте сразу! Сразу же! Пусть его отправят в тюрьму в Умайту как мошенника и убийцу! А потом пусть выдадут мне, я его убью собственными руками.

Алберто взялся за перо, дважды начинал писать и дважды останавливался.

Наконец он склонился над бумагой:

«Мой уважаемый друг!

Благодарю Вас за доказательства преданности, только что данные Вами. Однако человек, о котором Вы мне сообщили…»

Жука Тристан прервал его:

— Непременно напишите, что если бы он был работником, сбежавшим от задолженности в надежде устроиться на лучшую плантацию, то еще можно было бы пожалеть его. Но за то, что он здесь натворил, пощады ему не будет. Ясно?

— Да.

Подписав письмо, Жука принялся объяснять сеньору» Геррейро, что нужно сделать и чего не следует делать, пока он будет отсутствовать. Он едет ненадолго — на три-четыре месяца, не больше. Узнает, как учится в лицее сын, проведет несколько дней с семьей и навестит свою фазенду в Маражо́, где он уже не был несколько лет.

— И хоть немного передохну! — добавил он.

Он вернется как раз вовремя, чтобы успеть сделать заказы на следующее лето, а может быть, даже привезет продукты сам. Если же это не удастся, то заказы должны быть сделаны минимальные, так как все указывает на необходимость ограничений. Кто не производит, тот не ест — утверждает старый закон, и его нельзя нарушать. А если каучук еще больше упадет в цене, к примеру, до мильрейса за кило, то его не следует вывозить. Потом он непременно снова подорожает, и тот, у кого будут кое-какие запасы, еще посмеется над нытиками и спекулянтами. Б. Антунес подождет, а если он не пожелает пойти на это, придется сменить поставщика: Параизо пользуется кредитом, не то что Мирари, прозябающий с веревкой на шее.

Он закурил новую сигару, выплюнул за окно откушенный кончик и, прежде чем уйти, велел еще сеньору Геррейро заполнить вексель на сорок конто, с тем что он учтет его в Белене.

С делами было покончено, и с этого утра в доме больше не было тишины. Проводить хозяина приехали из сельвы Каэтано, Бинда, Балбино и Алипио и остановились в доме. День они провели на веранде. Вечером играли с хозяином в соло и наливались коньяком. Даже еда стала подаваться теперь не вовремя: у Жоана было хлопот полон рот — он укладывал чемоданы и готовил кур, жабути и черепах, которых Жука намеревался отвезти в подарок семье.

Только сеньор Геррейро вел нормальную жизнь, начиная работу в конторе ровно в одиннадцать и погружаясь в чтение своего альманаха в шесть часов вечера. Убедившись в том, что за карточным столом теперь более чем достаточно подходящих партнеров, он перестал оставаться на хозяйской половине и уходил сразу же по окончании обеда.

Однако в тот вечер он остался. На веранду принесли тело умершего парня, сына Назарио, поставлявшего товары в Игарапе-ассу. Согласно обычаю, раз покойный не был серингейро, которых закапывали за домом в спальных гамаках, едва они закрывали навеки глаза, все остальные покойники, принадлежавшие к более высоким слоям здешнего общества, пользовались честью быть похороненными в гробу на кладбище в Умайте.

О его смерти узнали еще перед обедом, и тут же Алешандрино, знавший и это ремесло, взял пилу и молоток и принялся мастерить гроб.

Гроб был готов к девяти часам вечера, и Алберто отправился поискать черной материи для обивки. Поначалу все выражали желание забить в гроб хоть гвоздик: «Пусти, я закончу», «Дай-ка мне молоток и не беспокойся», — но потом количество предлагаемых рук уменьшилось. Жука уселся во главе стола, собирая партнеров для игры в соло.

— Давайте сыграем! Надо же было парню умереть, как раз когда я собираюсь уехать! Похоже на дурное предзнаменование…

Он перетасовал карты, дал снять колоду Балбино и уже с картами в руках повторил:

— Похоже на дурное предзнаменование… Жоан! Жоан! Принеси-ка коньяку!

Только Алберто и Алешандрино обивали теперь гроб. Тук… тук… тук… Стоя рядом с ними, сеньор Геррейро руководил работой. Из глубины дома, нарушая тишину, доносились рыдания отца, оплакивавшего сына.

Расстроенный таким совпадением, Жука Тристан вслед за первой рюмкой выпил вторую, потом — третью, четвертую, и по мере того, как уровень жидкости в бутылке опускался, он становился все более задумчивым в противоположность своим партнерам, которым алкоголь открывал все радости мира. Глаза их блестели, язык заплетался, и если они и не шли дальше в своем веселье, то лишь из-за бухгалтера, который старался соблюсти приличия. Каэтано дошел то того, что, протянув под столом толстую, волосатую руку, хлопнул ею по ноге Жуки Тристана: