Феррейра Кастро - Сельва

Казалось, тут не может водиться никого, кроме доисторических чудовищ, но Фирмино, сев в лодку, сделанную из старого ствола с выдолбленной серединой, заверил Алберто, что здесь отлично ловится тамбаки и другая вкусная рыба.

Сидя с веслом на корме, служившим ему одновременно рулем, мулат направлял лодку по диковинной дороге. Едва они обогнули группу деревьев, к изумлению Алберто, перед ними открылась бесконечная галерея, и столь густым был нависший над ними балдахин из ветвей, что казалось, они плыли по подземной реке, предназначенной для лодки Харона. С обеих сторон тянулись беспорядочно расположенные стволы различной высоты и толщины, словно разновеликие колонны под плотным зеленым куполом. С ветвей и лиан, переплетающихся вверху в таком порыве к жизни, что он казался скорее тайным стремлением ко взаимному уничтожению, спускались фантастической завесой длинные нити и причудливые корневища цвета молотого кофе. Стоячая вода придавала здесь сельве иное освещение, в котором преобладали черный, желтый и коричневый тона, и украшала растительными сталактитами проложенный половодьем коридор.

Время от времени Фирмино, смотревший вперед зорким и настороженным взглядом, поворачивал направо или налево, уклоняясь от выступавшего сука, на котором извивались громадные змеи или скрывались ядовитые осы и муравьи: невыносимую боль от их укусов Алберто уже испытал.

Там, где заросли стали гуще, а поверхность воды чище, Фирмино остановил лодку. Он взял один из плодов, захваченных им для приманки, и бросил его в реку.

Несильный всплеск отозвался эхом куда более звучным, чем это было бы при падении гораздо большего предмета в широкую и свободную в своем течении реку. И плод еще не успел погрузиться в воду, как Алберто увидел, что на ее поверхности с быстротою молнии замелькали прожорливые пасти рыб.

— Здесь самое место! Будем ставить перемет.

Переметом служил тонкий белый шнур, к которому были прикреплены другие, поменьше, и на каждом — крючок с насаженным на нем семенем катауари [37] Катауари — лекарственное растение. . Концы основного шнура они привязали к двум деревьям, и он протянулся легкой дугой по поверхности воды, а его щупальца опустились в глубину. И Фирмино снова принялся грести, продвигаясь все дальше и дальше.

— Вы, сеу Алберто, еще ничего не видели; вот там, где водятся каскудо и траиры, там есть чему подивиться.

Полчаса хорошей гребли («Пригнитесь, сеу Алберто, а то как бы сук не выколол вам глаза»), — и лодка уткнулась носом в берег с влажной, бурой, устланной листьями землей.

— Это здесь?

— Да, да. Через пять минут будем на месте.

Они зашагали по листве, и она зашуршала под их ногами, тревожа заросли. Вдруг Фирмино остановился, приложив палец к губам:

— Тс! Теперь потихоньку… — И затем: — Смотрите, смотрите!

Сквозь щель, открывшуюся в сельве, они увидали небольшую лужайку — черная болотистая земля, и на ней длинноногие птицы с ярким оперением. Среди пых Алберто разглядел белоснежную изящную цаплю, грустного жабуру, задумчивого магуари, словно снятого с какого-нибудь восточного храма, и еще великое множество других птиц, которых только необыкновенная память опознала бы среды этого бесконечного разнообразия. Одни, уже насытившиеся и ленивые, дремали на солнце, спрятав одну ногу под крыло и зарывшись клювом в бархат груди. Другие, пестрея ярким оперением, изгибали длинную шею, протягивая ее к земле, и клевали то здесь, то там, при этом круглые глаза их поблескивали в поисках чего-нибудь съестного. То и дело распахнутые до предела крылья какой-нибудь птицы после медленного полета над лужайкой, переливаясь всеми цветами радуги, складывались. Виднелись там и черные стервятники урубу, почуявшие запах падали; у них была голая шея и голова наглых пожирателей трупов.

Показывая на стройных птиц, поражавших невиданной красотой, Фирмино спросил, прицеливаясь из ружья:

— Хотите, подстрелю одну?

— Их едят?

— Совсем не ради этого я хотел потратить патрон…

— Тогда не убивай. — Алберто, ломая ветки, двинулся вперед.

Почувствовав его приближение, хитрые урубу первыми взмыли в воздух, и сразу поднялись все остальные птицы, нарушив тишину шумом взлета.

Пейзаж преобразился. То, что издали казалось таким прекрасным, словно излучавшая свет раковина или заключенное в раму живописное полотно, вблизи оборачивалось мерзким гниением и грязью.

Вода, забытая здесь схлынувшим половодьем, как и вода игапо, образовала озерко, которое дало жизнь множеству существ. Поначалу оно радовало сельву, подставляя солнцу свое гладкое, сверкающее лицо. В то время смелые утки прилетали сюда поплавать, а ягуары приводили на водопой своих детенышей. В жирном настое, изобилующем невидимой для простого глаза пищей — всевозможными бактериями, пленники озерка не чувствовали себя в тюрьме и жили, размножаясь вовсю, не обращая внимания на подступавшие со всех сторон берега. Однако в разгаре лета солнце стало припекать сильнее, и от недавней метровой глубины осталось всего две пяди. Озерко высыхало, и его узники начали погибать. Вода почернела, от нее шло зловоние на всю окрестность, и уже ни ягуары, ни паки, ни олени не приходили сюда на водопой. Поверхность воды блестела теперь от чешуи гибнущей рыбы, и урубу вычерчивали в небе зловещие круги. Все здесь загнивало и бродило, дно, обнажаясь, уже открывало глазам затянутые илом ветви, полуистлевшие листья и скелеты ранее погибших обитателей озерка. Казалось, жизнь не в силах устоять против воцарившейся здесь смерти. Но нет. Безумная жажда жизнетворчества, приводящая к вопиющим несуразностям, противоречащая всем теориям ботаников и зоологов, заставляла сельву плодить живые существа даже в этой гнили. И они кишели теперь в трясине, в которую превратилась плененная вода. И не черви, нет. Траиры, каскудо и акара — болотные рыбы, черные, с твердой, похожей на панцирь чешуей и с хвостом, который не ведал дальних плаваний и с удовольствием плескался в темной трясине. Здесь же извивались, прокладывая себе путь в илистой грязи, пугливые пуракэ с маслянистой, скользкой, как у европейского угря, кожей.