Феррейра Кастро - Сельва

— Но если ты даже не работаешь, им-то какое дело? — спросил Алберто.

Мулат рассмеялся над его наивностью:

— Какое им дело? Эх, сеу Алберто, сразу видно, что вы и впрямь браво! Ты слышал, Агостиньо? Какое им дело, если мы не работаем? Да ведь коли мы не работаем, сеу Жука продает каучука меньше и в карман ему попадает меньше, а наш долг ему растет. Понятно? Потому, чтобы мы не залеживались в гамаках, сеу Каэтано, сеу Алипио или сеу Балбино и появляются здесь, когда их не ждут, и коли увидят, что мы лежим, вытянув ноги, то наговорят такого — обидней не придумаешь, а потом еще нажалуются сеу Жуке.

— А что он может вам сделать?

— Что он может сделать? А вот пойдем мы в воскресенье в барак за едой и выпивкой и окажется, что сеу Жука нам ничего не продаст, да еще обзовет мошенниками. А здесь, коли ославят тебя мошенником, так работай хоть всю жизнь, от этой славы не избавишься. Хуже всего, когда нас лихорадка трясет и, как на грех, нагрянет сеу Алипио или сеу Каэтано. Они никогда не верят, что болеешь, и говорят, что просто все мы лодыри. Не знаю, как это они не появились здесь до сих пор… Видно, сеу Жука пропьянствовал эти две недели…

В глазах Алберто возник вопрос, и Фирмино пояснил:

— Сеу Жука, когда здесь нет его жены и детей, проводит все вечера за игрой в соло [34] Соло — вид карточной игры. и выпивкой, — вина у него отменные. Пьет он запоем много дней, и, пока не перестанет пить, его служащие должны торчать там, участвуя в игре и попойках…

Однако в тот же вечер, едва они закончили окуривание, послышался конский топот, и вскоре из-за тростниковой заросли показался Балбино. Никогда Алберто не видел у него такого замкнутого и сурового выражения лица. Он обратился к Фирмино:

— Добрый вечер. Ну, как дела?

— Помаленьку, сеу Балбино. А вы, сеньор, надеюсь, в добром здравии?

— Как этот браво?

— Он всю неделю обрабатывает тропу — ту, что прежде была у Фелисиано. А я ждал вашего распоряжения, чтоб мне пойти снова работать на свою тропу…

— Ну, и как он?

— Да неплохо управляется и деревья надрубать научился. Вы пойдете посмотреть, сеу Балбино?

— Взгляну, взгляну. — И с начальственным видом он, не сказав больше ни слова, удалился по направлению к тропе.

— Возможно, Алберто, завтра вы уже отправитесь туда один… — предположил Фирмино.

— Ну что ж. Но без ружья…

— Да, верно. Ружье вам нужно… Скажите сеу Балбино, он ведь может прислать вам из Игарапе-ассу.

— Оно дорогое?

— Еще какое дорогое! Пятьсот мильрейсов, если не больше. Подержанное, конечно, подешевле. Но подержанное можно купить, только когда помрет какой-нибудь сборщик.

Они шли через двор, где была привязана кобыла, на которой приехал Балбино, и мулат, подойдя к ней, стал ласково гладить ее по спине. Кожа лошади задрожала под его рукой, и, повернув голову, она косила глазом на того, кто ее гладил, потом снова принялась щипать траву.

Придя домой, Алберто с Фирмино занялись ужином: Фирмино подстрелил котиу, и нужно было ее выпотрошить.

Вдруг Алберто увидел, что за тростниковой зарослью происходит что-то непонятное: там стояла лошадь Балбино, а возле нее забравшийся на ящик Агостиньо с расстегнутыми брюками.

Алберто не мог поверить, что все это он видит на самом деле. Уж не сошел ли Агостиньо с ума? Широко раскрытыми глазами, он остолбенев, глядел на происходящее.

— Фирмино! Фирмино… Смотри… — прошептал он.

Мулат расхохотался и крикнул Агостиньо:

— Эй, ты, ишь приспособился!

Алберто, потрясенный, воззрился теперь на Фирмино: неужели они все трое рехнулись?

Фирмино наконец заметил его изумление:

— Женщин-то нет… Как тут быть человеку?

— Но это ужасно! Ужасно!

— И вы, сеу Алберто, в один прекрасный день тоже набросите лассо на корову или кобылу…

— Не смей мне это говорить! Чтобы я… Да никогда…: Я запрещаю тебе говорить мне такие вещи, слышишь?

— Погодите, погодите… И ваш час придет…

Еле удерживаясь, чтобы не ударить Фирмино по лицу, Алберто бросился из-под навеса в комнату и упал на свой гамак, стараясь смирить бушевавшее в нем негодование.: «Нет женщин… Свиньи! Негодяи!» Как прежде, на пароходной палубе, он снова почувствовал себя бесконечно далеким от этих людей, которые заставили возродиться в нем угасшее было инстинктивное отвращение. Он терзался, сжимая кулаки так, что ногти вонзались в ладони, и на долгие минуты замирал в отчаянии при мысли, что не может бежать отсюда, бросив все и освободившись от этого кошмара.