Сергей Ионин - Если любишь…

— Не надо, папка…

Но Руба уже рассвирепел. Он оттолкнул сына, и Володька заплакал.

— A-а… мать-перемать… — просвистел костыль и врезался в грудь Перевощикову. — Уйди, мразь!

— Лягушка! — Перевощиков стал засучивать рукава и двинулся в обход стола к Рубе. — Я тебе счас и последнюю ногу выдерну.

Это было уже через край, и фронтовики сразу вскочили с мест. Перевощиков приостановился, но, видимо, привык в колониях быть битым. Схватив за горлышко пустую бутылку, он разбил ее о стену и шагнул навстречу фронтовикам.

Но между ними стоял Керим.

— Это наши дела, — сказал он, вытолкнул полицая в коридор и вышел сам.

Лапин остался в комнате, потом, видимо что-то сообразив, выскочил в дверь.

Порядок восстановился, но все сидели взбудораженные. Потом в комнату влетела жена Перевощикова.

— Убили! Ой, убили!

Тут уж фронтовики не усидели и толпой вывалились в коридор. У стены лежал, сжимая окровавленное бутылочное горлышко, Перевощиков. Рядом сидел Лапин, а по коридору ходил Керим, просил у всех «ненужный трапка» и затыкал огромную рану на лице, полицай пробил ему нос, и кровь никак не унималась.

Жена Перевощикова принесла воды и стала отмачивать мужа.

— Ироды! Гады! Сволочи! — орала она визгливо. — Убить человека им хоть бы что! Татарва проклятая.

— Не ори, — Руба ткнул ее в бок костылем. — Сучка полицейская, Керим — человек, а твой дерьмо.

— А ты… ты… лягушка!

Руба скрипнул зубами и замахнулся батогом:

— Убил бы, не будь ты бабой.

— Убей! Убей! Мужика убили и меня убейте! — она, как плохой артист, для пущей убедительности стала рвать на себе платье, но тут зашевелился Перевощиков, и жена его, видимо вспомнив, что платья на дороге не валяются и зазря их рвать не стоит, опять стала поливать водой на шею мужа.

Говоря о детстве, прошедшем в маленьком городке, затерявшемся в горах Урала, где жил Нема, жили бывшие фронтовики, бывшие уголовники, все рабочие карьера, так вот, говоря об этом, нельзя не вспомнить и не сказать несколько слов о корове, тем более что все это касается Немы…

Есть памятники собакам, и волчицам, и лошадям, и слонам, и черт-те знает еще кому, но люди как-то неблагодарно отнеслись к корове, а ведь именно корова вскормила человечество.

Мы, общежитские, были детьми хиловатыми и, наверное, не от нехватки хлеба, хлеба нам хватало, а от того, что бегали целыми днями «как лыски», по словам моей мамы, вспоминавшей кобылицу, подаренную ей дедом когда-то в мифические времена богатые.

Мой отец купил корову. Звали ее Мартой.

Она была странного синего цвета — бусая, как значилось в документе, низкорослая, сутуловатая.

Наша корова сразу стала делом общим. Все общежитские, в большинстве своем выходцы из деревни, считали своим долгом зайти в выстроенную для коровы сарайку — стайку — и бросить в ясли сена или сунуть в мягкие ее, деликатные губы кусок хлеба, посыпанный солью.

Однажды в стайку зашел Нема и с тех пор поселился там, возле Марты.

Целыми днями он, неловко прыгая с костылем, держа в свободной руке лопату, сгребал навоз и посыпал пол сенной трухой, а сделав уборку, покуривал на солнышке, улыбаясь про себя каким-то никому неведомым мыслям.

— Мам, — жаловался я матери, когда глухонемой оскабливал ошметки с боков коровы, — а Нема опять нашу Марту скоблит.

— А тебе жалко?

— Нет, — стыдился я своего жлобства, — пускай скоблит, только все равно корова наша, а он пускай свою заведет, а то немтырь…

Мама выдавала мне затрещину.

— Не говори так! Его жалеть надо. У него ни отца, ни матери!

— А где они?

— Кто их знает…

Да, война доходила до нас, малышей, отголосками бед, сотворенных ею на земле. И Нема был из тех, чья судьба связывалась с таинственным, непостижимым словом — война. Это слово было многоликим. Женщины произносили его со страхом, мужчины с затаенной болью, для нас это была игра, но мы чувствовали и страх матерей, и боль отцов, и наша игра всегда была чем-то восторженно-опасным, хотя ничего страшного в деревянных пистолетах и автоматах не было.

Днем мы пасли нашу Марту на поляне, невдалеке от общежития. Все мальчишки. Плели из камыша кнуты и били бедную коровенку по бокам, не давая ей пощипать траву и улечься, чтобы в спокойной задумчивости прожевать жвачку. И корова стала меньше давать молока. Однажды этот метод пастьбы был открыт взрослыми, и нам влетело.

С того времени корову стал пасти Нема, точнее, его сразу произвели в старшие пастухи, а мы стали при нем подпасками.