Сергей Ионин - Если любишь…

Эх, Николай, Николай! Не зря тебя звали Сухарем. Ох, не зря! Стране… нужен… уголь… И сидишь ты теперь один-одинешенек, а уголь твой уже сгорел в топках и домнах, и даже чугун и сталь, что на нем выплавили, сгнили, соржавели. А сосед вон, Сапожников, вместе ведь в парнях гулеванили, скоро уже правнуков качать будет. А ведь тоже не сидел без дела — и воевал, и на заводе не в последних ходил, и дом сам выстроил, свой, родовой дом… А у тебя и дом-то купленный, чужим счастьем в нем пахнет, чужой жизнью.

Где-то, видать, ошибся ты. Может, в самом начале, когда собрал котомку и ушел в только еще организующуюся геологоразведку, а может, злость тебя сгубила. Та злость, которая зародилась в тебе тогда, зимой сорок первого — сорок второго в Тихвинских болотах, когда ты, переодевшись в немецкую шинель, напялив на уши каску, стоял с котелком среди фашистов небритый, вымерзший до костей у походной немецкой кухни и ждал, когда тебе кругломордый, розовощекий повар шлепнет в котелок каши. Из жалости шлепнет, потому что ты по взглядам чувствовал: они, эти веселые и так же, как ты, небритые, но сытые, хорошо вооруженные, воюющие по расписанию — фашисты! враги! гады! — видят, что ты вылез из топи болотной, пришел оттуда, с русской стороны, как нищий, как последняя забитая собака, пришел за подаянием. Они из жалости или особого рода садизма дадут тебе съесть кашу и вернуться к своим, они знали, что ты будешь убит, что у вас не хватает солдат, винтовок, что патроны выдаются по счету, что две оставшиеся после обстрелов пушечки-тридцатимиллиметровки вашего артдивизиона не имеют снарядов — они все знали. Они дали тебе возможность спокойно поесть и вернуться в расположение взвода. Ты шел и знал, что тебя не убьют выстрелом в спину, незачем просто, ты чувствовал себя оплеванным и со злобой, с лютой ненавистью мял, пропускал сквозь пальцы кашу, которую тайком спрятал в кармане, для командира взвода — лейтенанта, он не ходил к немцам, ему это не позволяла офицерская честь и загнившие, усеянные белыми червями раны на ногах.

А потом, отобедав, немцы начинали артобстрел. Стреляли они удивительно методично, с равными интервалами. И ты зарывался в развороченную снарядами болотную грязь, окопы здесь не копали.

Злость, которая ударила кровью в глаза, когда вы, посланные с Лебедевым в тыл за сухим пайком, вернулись на передовую и застали уже успевшие окоченеть трупы, трупы… Немцы просто прошли длинной шеренгой и выкосили из автоматов все живое. И лейтенант, который никак не мог выскрести червей из ран, лежал с развороченным животом, разорванными бинтами. И замерзшие черви…

Потом долгий, протяжный, высокий, смертельный вой и шлепок мины. И Лебедева не стало. И ты ждал, что фашисты не пожалеют еще одной мины, чтобы прикончить и тебя…

Но ты остался жить.

Николай, вспоминая, подолгу сидел у окна, вслушиваясь, как стучат ставни и постреливает в печи уголь, уголь, который он всю жизнь искал… и находил. И через который потерял свою Татьяну. Потерял глупо, если только смерть вообще бывает глупой. Наверное, все-таки не бывает.

Это случилось уже после войны. И опять стране позарез нужен был уголь. И опять была зима.

Татьяна простудилась, кашляла. Но надо было ехать за солидолом, и он взял с собой жену, хотя и понимал, что помощи от нее мало, но бурильщики и так работали на износ, нужно было дать им отдохнуть. А помощник был нужен.

До станции было семьдесят километров. Они выехали в ночь, чтобы поспеть на место к утру. А под утро-то как раз и разыгралась пурга…

Татьяна стала задыхаться на ветру, он закутал ее в тулуп, но там ей было душно, она кашляла, ее бил озноб. Она разбрасывала тулупы, жадно хватала коченеющими на ветру губами воздух и все равно задыхалась. Вдруг ей становилось жарко, она потела, и по мокрому лбу ее била пурга. Потом она стала срывать с себя полушубок. Николай обнял ее, она вначале билась, потом успокоилась, обессилев, свернулась калачиком, забредила.

В станционный маленький городишко он привез свою Татьяну уже мертвой. И пурга к этому времени улеглась.

При больнице морга не было, и Татьяну положили в дровяном сарае, закрыв его на замок от собак и стороннего глаза.

За три литра водки слесари из депо взялись выкопать могилу.

Потом на складе Николай ругался из-за бочек с солидолом.

Получив солидол, долго дозванивался до управления, узнавал, когда поступят алмазные коронки, которые не в пример победитовым… потом хоронил Татьяну. Можно было увезти ее на буровую и похоронить там, но Николаю хотелось, чтобы могила ее не затерялась в лесах, чтобы было у нее последнее постоянное убежище на земле.