Сергей Ионин - Если любишь…

Если бы я был скульптором!

На том пустыре, где мы пасли свою кормилицу, я поставил бы памятник без всяких постаментов, просто синяя корова с кроткими, все понимающими глазами, рядом с ней — Нема, опершись на костыль, сбоку — ребята в штанишках с помочами, и буровики, и взрывники нашего карьера в жестких брезентовых робах — бывшие фронтовики — все, у кого довелось когда-то сидеть на коленях, все, кто угощал нас конфетами, просто гладил по голове, кто жил в нашем общежитии, кроме Перевощикова с Лапиным, для них у меня не хватило бы глины.

Да, посередине поляны стоял старый паровоз, прямо на земле. Он будто соскочил с узкоколейки, самовольно выехал на окраину городка и остановился среди ромашек.

Не знаю, может, и правы те, кто говорит, что цивилизация ничего хорошего человечеству не принесла, этот паровозик, видимо, принес.

Мы на нем ездили в дальние страны и даже плавали, ибо паровозик попеременно становился то пароходом, и из его трубы торчала стриженная под полубокс голова впередсмотрящего, то играл роль автомобиля, и тогда к топке приделывался руль.

Золотое времечко! Можно было ехать с любой скоростью и наверняка знать, что не раздавишь ни корову Марту, возлежащую прямо по курсу, не сшибешь Нему, на солнце греющего культю.

Сережку Федотова старшие сестры научили писать буквы, и однажды он решил поразить нас своим умением или даже больше — напугать своей ученостью. И углем, оставшимся в паровозной топке, на куске картона начертал несколько букв.

Мы действительно почти испугались, до того эти буквы походили на знаки, начертанные на вывесках магазинов. Мы испугались и поразились, мы почувствовали себя униженными. Сережка вмиг стал для нас чем-то вроде неведомого зверя, и с того дня его прозвали манящим словом «парта»: Сережка Парта.

Кусок картона с буквами мы торжественно понесли показать Неме, как-никак он был взрослым. Нема долго разглядывал буквы, потом взял у нас уголек и написал: Heinrich. Сережка сказал, что половина букв, написанных Немой, в азбуке сестер не значится, и все решили, что он врет или Нема знает какую-то другую азбуку, для немых.

Под осень, когда пошли грибные дожди, Нема стал сильно кашлять, а откашлявшись, улыбался, будто его ругали за это.

В один из вечеров мы пришли проведать нашу корову. Нема сидел на бревнышке, принесенном с улицы, и курил. Он смотрел в окошечко, через которое выбрасывали навоз, и в глазах его вспыхивали и гасли мечтательные искорки. Он, видимо, вспоминал что-то приятное, мы же тогда решили — блазнит Неме. А ему и впрямь, наверное, блазнило, чудилось что-то хорошее и далекое, родное и вечное, как душа, а мы ведь верили в душу, нам еще не успели растолковать школьные учителя, что ее не существует. И мы признавали душу и уважали состояние, когда человеку блазнит.

Неожиданно Нема замычал какую-то мелодию, потом обнял нас и заплакал. Мы понимали это, ведь и сами частенько плакали, потому что сердце еще не очерствело и чувствовало и боль наших отцов, и дедов, и прадедов, и прапрадедов, и… и мы молчали. А Нема вытер слезы и тихонько подтолкнул нас к двери.

А утром его нашли мертвым. Взрослые. Без нас. Нему увезли в морг, почему-то называвшийся в городке катаверной, и там ученые доктора установили, что он умер от легких, было у него мудреное воспаление. Но бабка Федотиха сказала, что Неме приблазнил ночью нечистый дух и унес его душу, и мы поверили бабке, а не докторам, мы видели Нему перед смертью.

Из катаверной его опять привезли в общежитие. Наверное потому, что он нигде не жил и у него не было ни отца, ни матери.

Взрослые говорили, что негоже, что его похоронят как безродного и поставят на могилке табличку с номером, и всем общежитием было решено, что не обедняют, если купят Неме в складчину гроб и венок, а памятник решили сварить из труб колонкового бурения.

Нему положили в красном уголке, своей комнаты в общежитии у него не было.

Фронтовики долго о чем-то совещались, спорили и наконец послали за самим Рубой. И Руба прикатил в своей кошевке и привез еловых веточек и крупы. И опять, в который раз, он ехал в конце похоронной процессии и бросал веточки на землю, отмечая ими последний путь фронтовика, покалеченного войной и умершего от воспоминаний, и сыпал Руба желтые бусинки пшена, и клевали пшено кузеньки и воробьи.

Потом были поминки.

И Руба, уже было собравшийся домой, встретил в коридоре Перевощикова, затащил его в красный уголок и ткнул бывшему полицаю стакан с водкой: