Сергей Ионин - Если любишь…

В гроте была расстелена кошма, чтоб не простудиться от камня. Для Полиньки отец приготовил место посередине, подальше от холодных стен грота и выгодное еще тем, что укрывались одним тулупом, и его не хватало на троих, одному из лежащих с краю приходилось мерзнуть, обычно это был Иван Иванович.

— Девка пусть ложится на мое место, — угрюмо бросил Рогов-старший и вылез наружу. Вскоре послышался стук топора. «Дрова на ночь готовит», — подумал Полинька, и ему стало грустно и непонятно хорошо — от заботы ли отца о нем, грубой заботы, но ведь отцовской, или от сознания, что Рогов-старший, страшный Осип Рогов, душегуб и лихоимец, — человек.

Полинька уложил Айгуль на свое место, сам лег с краю.

— Какой она страшный, — шептала чуть слышно Айгуль, — какая она страшный.

— Отец?

— Отец твоя.

— Да ты не бойся, Айгуль, видишь, он даже ночевать пошел к костру.

— Се равно страшный… — девушка засыпала.

Полинька никак не мог уснуть, было прохладно, одолевали думы, но постепенно все отошло на второй план, затуманилось в мозгу и…

Проснулся он неожиданно. Снаружи горел костер, было тихо. Айгуль рядом не было. Донесся крик. Полинька выглянул из грота. Место у костра пустовало. И вдруг он все понял. Отец! Гадина! Полинька застонал, ему захотелось умереть, провалиться в тартарары, чтоб не видеть мерзости этой жизни, чтоб никогда не видеть ни отца, ни этого озера, ничего, ничего!

Он влез на крутой берег и долго слушал тишину, ждал крика, чтоб определить направление. Всплескивали медные медленные волны, в небе сквозь тучи светилась чистая, как слезинка, утренняя звезда.

— А-а-а-а! — донеслось с противоположного конца мыса, оттуда, где берег был особенно высок, а вода глубока.

Полинька схватил отца за ворот рубахи, рванул на себя — затрещала материя.

— Ах ты, сукин сын, да я тебя в пыль превращу! — Рогов вскочил на ноги и, развернувшись, хряснул сына по лицу. Полиньке показалось, что он слышит треск ломающихся под кулаком костей. Из носа потекла кровь. Осип пнул сына в пах и толкнул на камни. Полинька больно ударился головой, увидел бегущих по краю обрыва Айгуль и Рогова, осел на землю.

Когда он очнулся, вокруг никого не было. Полинька, пошатываясь, побрел к месту стоянки. В глазах плыли разноцветные круги, мир, казалось, стремился перевернуться, в горле застрял соленый комок крови. Он остановился над гротом.

Под ним у костра сидел Рогов-старший и свертывал кошму.

— Просушить бы, обволгла малость… — ворчал он про себя.

— Где ж Аполлинарий Осипович? — спрашивал Смоковников и выносил из грота мешки, ружья и лотки.

— Придет, никуда не денется… — Рогов был спокоен и сосредоточен на своем занятии.

Полинька смотрел на их приготовления и никак не мог уловить что-то важное, что-то такое… И вдруг: Айгуль! Да, Айгуль! Что он с ней сделал? Где она?

Он поднял камень потяжелее и прямо с обрыва прыгнул на отца.

Рогов был оглушен, но защищался, как матерый волк, затравленный собаками. Смоковников забился в грот и наблюдал за схваткой.

— Ублюдок, — шипел Осип, — изничтожу, как щенка, раздавлю, прыщ!

И плохо бы пришлось Полиньке, но движения Рогова были не точны. Иван Иванович уткнулся лицом в ладони, но слышал ужасавший его хруст костей и хрипение обезумевших отца и сына.

Раздался всплеск, и все стихло.

Тишина еще больше испугала Смоковникова. Ему казалось, что вокруг вырастает что-то огромное, жуткое своей силой и дикостью. Он напрягся, ожидая взрыва, выхода этой силы, но тишина не прекращалась.

— У-у-у-у… — завыл служащий нотариальной конторы и отнял ладони от лица.

У воды лежал Полинька, он все еще сжимал камень. Осипа на берегу не было. Всплеск! — промелькнуло в сознании Смоковникова. Он выбрался из грота и подошел к Полиньке. Парень истекал кровью, на голове его кровянились рубленые раны.

Иван Иванович затащил Полиньку в грот, сбегал за водой и промыл раны. Солнце уже встало, и леса на дальних горах, и само озеро — все как-то оживилось, зажило своей таинственной вечной жизнью.

Полинька умер к вечеру.

Смоковникову было страшно наедине с покойником, и он не стал рыть могилу, просто обложил Полиньку камнями, чтоб не растерзало зверье, помолился и, решив, что долг исполнен, ушел в сторону далекого города.

Мы бежали по обочине дороги, а в водосточной канаве, весной превращавшейся в судоходный канал, качаясь на волнах, преодолевая бурные пороги, мели, неслись на всех берестяных парусах наши кораблики. Они сталкивались и перевертывались, но они не бывали потопленными, потому что они были «наши».