Иорам Чадунели - Возмездие. Рождественский бал

— Я старше многих из вас и помню Бибилури студентом. Безупречным молодым человеком. Своим усердием он заслужил право остаться в аспирантуре, стал ассистентом доцента Шавлакадзе, которого все мы помним как ученого, чье имя вошло в науку, несмотря на то что он скончался в расцвете сил. Все мы знаем, каким принципиальным был этот ученый. — Мирцхулава положил потухшую сигарету в пепельницу и продолжал: — И все мы помним, как блестяще защитился Рамаз Бибилури. Да, товарищи, я не сомневаюсь, что убийство профессора Бибилури было задумано и подготовлено заранее. Завистники отняли у народа преданного сына, талантливого ученого. Мы должны найти и примерно наказать злодея, поднявшего руку на одного из лучших людей страны. Убийца должен понести суровую кару!..

— Извините! — вперед вошла молодая женщина.

— Садитесь, пожалуйста, — Джуаншер учтиво подвинул ей стул.

— Я, Диана Александровна Шавлакадзе, дочь покойного доцента, по профессии врач. Здесь работаю лаборанткой. Бибилури я знала давно, еще когда он был аспирантом моего отца. Он никогда не был настоящим ученым и добился степеней и званий средствами, недостойными честного человека. Но в первую очередь я хочу обвинить присутствующих здесь коллег, которые знали о его махинациях, но не находили в себе смелости заявить об этом вслух. А большинство, вопреки своей совести, даже голосовали за присуждение ему степеней и званий, вместо того чтобы вывести на чистую воду…

Мирцхулава вскочил и, отчаянно жестикулируя, закричал:

— Это подло — охаивать человека после его смерти! Я протестую! О мертвом или хорошо, или ничего!

— Все вы отлично знаете, что я права! — тихо, почти неслышно сказала Диана Шавлакадзе. — И все вы привыкли становиться на сторону сильного!

— Не все! — выкрикнул вдруг Анзор Натадзе.

— Да, были ученые, которые не боялись в кулуарах высказывать свое мнение, но их голоса тонули в хоре подхалимов на трибуне…

— Позвольте мне! — поднялся седовласый представительный человек. Он явно нервничал. Лицо покрылось пятнами, губы тряслись. — Я провел свой век в этих стенах. Я видел здесь много и добра, и зла… Но то, что творилось и творится в последнее время, — это нонсенс!

— Сколько разбитых надежд и утраченной веры в честность! — нетерпеливо перебил его Натадзе. — Страшнее всего, что несправедливость стала нормой нашей жизни!

— Окститесь! Помилуйте! Все вы только сейчас узнали об этом? — не на шутку разозлился Мирцхулава. — Считаете себя порядочными людьми, врачами, интеллигентами и поливаете грязью покойника? А где вы были раньше? Где скрывалась ваша хваленая принципиальность, когда профессор Бибилури был жив?

По-разному вели себя присутствующие: отводили глаза и прятали лица.

— Разрешите! — поднялся высокий худощавый человек средних лет. — Я тоже сотрудник этого института и тоже профессор… Впрочем, в последнее время было даже как-то неприлично называться тут профессором, потому что невольно ставишь себя на одну доску с Бибилури… До сих пор я не решался открыто сказать о том, что Рамаз Бибилури присвоил себе труд Шавлакадзе. Виноват… И это на моей совести…

— Полностью согласен с коллегой, — вскочил со стула немолодой мужчина с бесцветными глазами. — Я был одним из оппонентов Бибилури. Второй, к счастью, скончался полгода назад, не дожил до такого позора! Каждый день меня донимают угрызения из-за того, что я пошел на компромисс со своей совестью. Правду говорят здесь товарищи, что все мы потворствовали безобразиям, творимым Бибилури, — он облизал высохшие губы. — Думаю, что ни один из нас не сможет похвастаться, что противостоял ему. Я лично вынужден признать, что все эти годы был его покорным рабом, помог защитить докторскую диссертацию. Почему — сам не знаю!

— Люди! Что вы делаете? — закричал Мирцхулава в отчаянии. — Не губите себя! Неужели вы думаете, что своей исповедью приносите кому-нибудь пользу?!

— А что скажете вы, товарищ Натадзе?

— Что я? — развел руками он. — Разве недостаточно компетентного мнения профессоров? Ничего нового мы сегодня не открыли. Да вы и сами были прекрасно осведомлены о делах нашего института. Только тоже сделать ничего не могли. Все мы ничего не могли. Главный вопрос: почему? Вот вопрос.

Джуаншер устало откинулся в кресле и, закрыв глаза, долго молчал. Неловко молчали и все присутствующие.

— Ну ладно, все свободны! — сказал наконец Джуаншер.

Джульетта показалась Джуаншеру не просто взволнованной или огорченной, в глазах у нее читалось отчаянье. Она хотела что-то сказать и не решалась.