Юлия Панченко: Возмездие (СИ)

***

Шесть утра. В звенящем Пекине рассвет

нарезает на ломтики солнечный мармелад.

Знаю, Мэй, ты сидишь у окна, закутавшись в плед,

устремив в пустоту печалью подернутый взгляд.

Твои руки сжимают пушистую, мягкую ткань,

чай с жасмином, в щербатой чашке, давно остыл.

Раскрывает бутоны малиновая герань,

за окном просыпается шумный весенний мир.

Ты впускаешь бабочек, бьющихся о стекло,

свежий ветер разносит по комнате аромат

белых яблонь, баюкающее тепло

обнимает тебя, увлекая назад в кровать.

Твой уютный мирок лелеем твоим отцом,

доброй матерью. В их любви,

вспоминай обо мне лишь хорошее.

Страшным сном забывая всю боль, что тебе причинил.

Я желаю тебя, как и прежде — до дрожи рук,

до щемящего чувства, ноющего в груди.

Я кричу по ночам. Этот жуткий звук

отлетает от стен, заглохнув на полпути.

Иногда в мою голову забираются голоса,

языками шершавыми лижут мой слабый мозг.

Я сжимаю ладони и закрываю глаза,

вспоминаю тебя,

белых бабочек,

запах роз.

Очень жаль, здесь нет окон. От этого тяжелей.

Берега Юндинхэ не видимы, не слышны.

Я глотаю таблетки.

Таблетки на вкус, как клей.

Я, конечно, не болен. Ведь это они больны.

Моя Мэй, ты была единственной, я не вру.

Не верь тем, кто расскажет тебе о других.

Ты была моей бабочкой.

Лучшей из двадцати двух.

Но тебя не причислить к ним, не равнять на них.

Я втыкал в них иголки, нежно вскрывая плоть.

Эти глупые женщины сгорали в моем огне.

Но ты, Мэй…

ты была совершенно другой.

Ты была моим маяком в непроглядной тьме.

Извини за то, что видела кровь на моих руках.

Твой испуганный взгляд,

вся лживость бульварных газет.

Как посмели они винить меня в этих грехах?

Это свято — рождать прекрасное.

Разве нет?

Как чудесно слова выстраиваются в мозгу,

веки, крыльями бабочки, вздрагивают слегка.

В голове оживают очертания твоих губ,

лето в парке Бэйхай, трепещущая рука.

Дьявол в белом халате под кожу мне вводит яд.

Пальцы мерзнут и стынут,

и мысли мои легки.

Мэй, прощай.

И знай, я безмерно рад,

что тебе удалось спастись от моей любви.

***

Я иду по Шёлковому пути, по дорогам провинции Ганьсу, под ногами золото и нефрит, азиатский ветер горяч и сух. По щекам тихонько скользит закат, Сечжи пожирают степной огонь. Я глотаю жесткий песок и чад, и из глаз текущую злую соль. У дневных драконов горящий глаз, по моим ладоням струится пот. Смерть всегда случается в первый раз, и от страха крутит узлом живот. Мне навстречу движется паланкин, его тащат смуглые мертвецы. Мертвый император династии Мин говорит, что я его блудный сын. Заползает в рот вонь истлевших тел, к горлу подбирается тошнота. Их глаза стеклянные, губы — мел, мир вокруг меня изможден и стар. Я шагаю тихо, ни жив, ни мертв, мои ноги вязнут в густых песках. Если кто столкнется, то скажет: ''Черт! Что за жуткий холод в таких местах?''. Проходите сквозь, разрезайте вдоль, и лакайте кровь из открытых ран. Я иду, измученный и босой, и небесный плавится океан.

Для чего мне чувствовать эту тьму? Для чего мне видеть весь этот свет? Я хотел сбежать от ужасных мук, (кто сказал бы мне, что нирваны нет). Пожалей меня, я сегодня тих, и осколок неба стучит в груди. Я иду по Шёлковому пути. И идти мне, сколько еще идти.

…в день, когда я стоял на том мосту и дракон Луны целовал мой рот, я глотал бурлящую пустоту и смотрел на гладкую кожу вод. Я желал спасения и любви, я хотел поведать планете боль. Дома, в чашке стыл белоснежный рис, и в камине медленно тлел огонь. И когда я сделал последний шаг, и когда я сделал последний вдох, надо мной парил желтый лунный шар, и из глотки шла алой рвотой кровь. Минус жизнь ненужного существа, но со мной навечно осталась грусть. Я застыл в воде и закрыл глаза, а открыв — увидел Шёлковый путь.