Юлия Панченко - Возмездие (СИ)

Поэтому я вдохнула — глубоко, животом, чем оборвала упоительную негу, и в одно мгновение поднялась на резное крылечко. Постучала в дверь — требовательно, громко.

И спустя минуту дверца отворилась.

***

Отступление.

Три года назад.

— Пристрелим и бросим в овраг?

— Звук выстрела ночью далеко раздастся. Может, ножом по печени — да и все дела?

— Можно и так.

Они помолчали, затягиваясь забитой мудреным сбором трав, беломориной. Одной на двоих.

Как символично, подумалось тогда. Одна на двоих сигарета. Как и я полчаса назад.

До тошноты хотелось пить. В горле пересохло так, что больно было дышать. Губы потрескались, язык намертво прилип к нёбу — сухой, распухший. От шока дергалось правое веко.

Я лежала, вытянувшись в струнку, на комкастом матраце, застеленным наспех сырой простынью, абсолютно не заботясь о наготе. Смотрела невидящими глазами в потрескавшийся потолок и считала до ста. Сбивалась и начинала снова. Дойти хотя бы до восьмидесяти никак не получалось.

Сердце стучало урывками — непостоянными, какими-то хаотичными, будто грозило вот-вот остановиться, а потом раздумывало и срывалось в галоп.

Сейчас боль в теле почти не ощущалась, поскольку особенно надо мной не издевались и не избивали — так, в пол силы пара тычков, не более. То ли им не хотелось видеть под собой обезображенную куклу, то ли по природе своей они были не столь агрессивны. Насколько вообще могут быть не агрессивными насильники, конечно. Впрочем, нежными те двое тоже не были. За волосы хватали не щадя, шлепали по ногам, щипались, в порыве даже кусали.

Сам процесс почти не запомнился.

В память въелись только шок и неверие, ведь всего этого не могло быть, только не со мной. Не с девочкой-воспитателем дошкольной группы. Не с молодой женой, строящей планы на будущее. С кем угодно, но только не со мной! Нет, определенно нет.

Смотря в суженные до точки зрачки, переводя взгляд с одного на другого, я мотала головой из стороны в сторону и пересохшими губами говорила:

— Нет, ребята, нет. Пожалуйста, нет.

Я осознала позже. До всех оттенков красного — перед глазами маревом стал багровый туман. Когда лишилась одежды, а один из них ввернул в меня два пальца, тогда и дошло, что все это происходит здесь и сейчас. Со мной.

Эта мысль не принесла боли. Опять-таки, накатила только какая-то дикая обида на Вселенную. «За что?!» — хотелось заорать мне, воскликнуть: «Какого черта?» Но, увы, как бы грубо не прозвучало, рот мой был занят, и патетически воскликнуть так и не удалось.

Сколько прошло времени? Много.

Они курили и снова принимались за дело. Опять и опять. Иногда я пыталась решать математические формулы, иногда подбирать эпитеты к существительным, но нет-нет, а едкая душевная боль прорывалась сквозь хрупкую отрешенность. Она застилала удушливым покрывалом, заставляла комкать руками полотно наспех собранного ложа. В такие моменты в реальность проникали сопение над ухом, смешки вперемешку с матами, и чтобы не слышать — скрыться, отползти, забиться, я выдумывала разное.

Например, что снова на хуторе у бабки. И будни — это каникулы, праздники, подарки. Родители собрались в горы, но мне с ними совсем не хочется — у бабы Нади, поди, варенье малиновое аккурат подошло. И соседские мальчишки, что каждый год к своим старикам наведывались, уже залили каток в конце улицы: крутой, напрочь заиндевелый. Какие такие горы, когда у бабы Нади уже санки приготовлены: укутаны двумя одеялами, наточены, натерты наждачкой ножки, поменяна витая конопляная веревка.

И Сашка — приезжий парень из соседнего города, уже дня два как добрался. Он старше на несколько лет, и эта разница кажется космическим отрывом — дразнится, поганец, и шутки у него совершенно непонятные, но сани катает послушно.

— Залазь скорей, — кричит и рукой машет, — укуталась?

Дождавшись кивка, поправляет шапку, что съехала на лоб, надевает вязаные варежки и берет веревку.

— Ну, поехали! — смеется, а я верещу — ветер свистит даже сквозь шапку, а морозный воздух забирается в широко раскрытый от восторга рот.

Да, на хуторе славно. Зима: вьюжная, морозная, заснежила узкую улочку в десяток домов. Разрисовала старые стекла замысловатыми узорами — так плотно, что не отколупать. Иногда, когда выдается минутка — жду Инку, пока та одевается, чтоб вместе лепить снежные куличи, то снимаю варежку — точь в точь как у Сашки, потому что это его бабушка нам связала, и ковыряю-ковыряю морозный рисунок, пока под ногтями не растает колкий иней, пока пальцы не прихватит суровый крещенский морозец.