Кэтрин Хайд - Когда ты был старше

Потом я с минуту просто сидел и дышал, не в силах заставить себя взглянуть на Анат, посмотреть, как были приняты мои слова. Когда любопытство одолело страх, я посмотрел ей в лицо.

То, что я увидел, правдиво можно было описать лишь как… Мне было страшно воспользоваться этим словом, но оно было единственным для завершения этого предложения. Любовь. Анат смотрела на меня с любовью. А уж если и не с любовью, то с тем, что недалеко от нее ушло.

— Вы милый, — выговорила она. — Неудивительно…

Я ждал, пока она скажет мне, что неудивительно, но она так и не сказала. К сожалению. Полагаю, мне бы это понравилось.

Мы долго и неловко молчали.

Потом она сказала:

— Ладно, позвольте, по крайней мере, я зажгу свет. Не надо сидеть в темноте.

— В темноте да не в обиде.

— Это будет выглядеть странно, вы не считаете? — спрашивая, она обошла стойку. — Вы мой покупатель. Для своих покупателей я зажигаю свет.

Что она и сделала.

Ну и, конечно же, увидела. Раньше ли, позже ли все равно бы увидела. Просто я почему-то надеялся, что — позже. Все выглядело не так страшно, чтобы заставить меня сидеть дома. Но все-таки.

У Анат приоткрылся рот, она вглядывалась в мое лицо, похоже, целую вечность. Помнится, я подумал, что, должно быть, выгляжу еще хуже, чем считал. В то утро я почистил зубы и причесался перед зеркалом. Только я нарочно не включал верхний свет.

Просто я и без того представлял себе, что левый глаз распух и заплыл так, что я мог открыть его лишь наполовину, да и то при большом и болезненном усилии.

— Рассел, что это с вами? Это Бен устроил?

— О, нет. Бен? Нет. Ни за что.

— Простите. Просто вы говорили, что у него приступы.

— Его приступы — это приступы гнева ребенка. Он плачет и мечется. А иногда даже делает себе больно. Но только не кому-то другому. — Молчание. За которое я понял, что должен рассказать: если не Бен, то кто? Ничем другим паузу было не заполнить. — Это мой сосед, говнюк.

— Он напал на вас?

Я покашлял, прочищая горло и не зная, что ответить, и в то же время сжал распухшую правую руку, ощутив боль в побитых костяшках. Сделал я это бессознательно.

А она заметила.

— Вижу, вы получили с той же щедростью, что и отдали.

— Не хочется, чтобы вы думали, будто я, чуть что, так лезу в драку. Я никогда не дерусь. Мне двадцать четыре года, и я раньше никого никогда не бил. Всегда пользуюсь словами. Как моя мама говорила когда-то. Или просто ухожу. Но в этом Марке какой-то черт сидит. Он меня за нервы дергает. И все сразу еще больше раздражаются. Словно бы у всех нервы оголены. Не знаю, как это объяснить.

— Как раз это объяснять нужды нет. Я одна из них. И заметила, как все стало напряженнее.

Анат ушла обратно на кухню, оставив меня гадать, что еще я должен объяснить. Нет, беру свои слова обратно. Я чертовски хорошо знал что.

— Что вы сегодня будете? — обратилась Анат ко мне.

И секунду спустя она вкатила первую большую стойку с противнями и принялась выгружать пончики в лотки на витрине.

Я встал, подошел ближе и смотрел на выпечку, полагая, что узнаю свой завтрак, едва увижу его.

— Датские миндальные хороши на вид, — сказал я. — Никогда не пробовал ваших датских миндальных. — Почему-то прозвучало это как что-то личное, хотя никакого логического объяснения тут не было. И все же я смутился.

Подхватив пончик куском салфетки, Анат положила его на бумажную тарелочку. Он был глазированным и усыпан тонко нарезанными дольками миндаля, ставшим в печи приятным золотисто-коричневым. Я видел, как краешки поджаренного миндаля проглядывали из складок хрустящего коричневого теста.

Я потянулся, чтобы взять тарелочку, но она не спешила отдавать ее мне. Спросила:

— Это из-за меня?

Я соврал.

— Нет. Конечно же, нет. Совсем нет. У нас с Марком давние счеты, только и всего. И трое наших общих приятелей должны отправиться в Афганистан, если они уже не там, Марк мог быть в их числе, вот, полагаю, это и вызвало наши политические разногласия. Я не из тех, кто готов в экстазе скандировать: «Ура, Америка!» Несколько недель назад это было здорово, а вот теперь вдруг становится причиной большой беды. Всякий раз, стоит мне лишь оглянуться назад.

Анат протянула мне пончик.

— Будьте осторожны в разговорах с людьми, — сказала она.

— Говорю себе об этом все время. Но потом ненужные слова сами срываются с языка прежде, чем я успеваю хотя бы усомниться в них.

Я сидел, ел и смотрел, как она заполняла витрину, и больше мы не разговаривали. Потом ей надо было возвращаться к работе на кухне, а беседовать на расстоянии нелегко. И к тому же у нас были покупатели.