Кэтрин Хайд - Когда ты был старше

— Хмм. Надо будет об этом подумать.

— Вы, похоже, сметливый молодой человек. По-моему, вы понимаете, о чем я.

— Так и есть, — отозвался я. — Я понимаю, что вы хотите сказать.

Я сидел, попивая единственный на земле настоящий кофе и поедая пончик с повидлом. Назир готовил пончики немного по-другому. Время от времени я поднимал голову и смотрел, как он работает на кухне.

— Слышали о сикхе? — спросил он после долговременного молчания.

— О чем?

Дело было в произношении. Мне послышалось «сике», а потому я не понял смысла.

— О мужчине-сикхе, индийце по национальности, на заправке.

— О, боже. Ну да. Бен мне рассказал. Ужасно неприятно.

— Представьте себе, насколько неприятно мне. Поэтому-то я, когда вы подошли в темноте, и не был вежлив с вами.

— Это неудивительно.

— Если бы это касалось только меня, я бы так сильно не тревожился. Но стоит мне подумать о дочери… — его голос сделался жестче и громче. — Одна только мысль, что чья-то злоба направлена против моей дочери… — голос дошел до крещендо. — Заставляет меня взорваться, — последнее предложение воспринималось как угрожающее.

Я почувствовал, как на лице появился холодный пот, а желудок свело.

— Прошу вас, не гневайтесь, — произнес я. — В последнее время в моей жизни слишком много плохого. Больше мне не вынести.

— Простите. Не могу оставить ее без своей защиты.

Мы погрузились в молчание — довольно надолго. Я смотрел на оставшуюся половинку пончика и ждал, когда желудок успокоится.

— Мне нужно рассказать вам кое-что о дочери, — сказал он.

И, конечно же, это исключило возможность успокоения желудка. Я отодвинул тарелочку на несколько дюймов подальше от себя.

— Анат порядочная египетская девушка. А это не то же, что американская девушка. Египетская девушка воспитывается в традициях морали. С американской девушкой… вы знакомитесь с ней, шлете ей эсэмэски, встречаетесь пару-тройку раз. Потом вы «подцепляете ее на крючок», и для нее нормально «подцепиться на крючок», потому что так ее воспитывали. Я свою дочь воспитывал совсем не так.

Я уже держался рукой за живот. Чтобы его успокоить.

— У меня нет никаких бесчестных намерений в отношении вашей дочери, — выговорил я.

Прозвучало это, полагаю, так, словно я лукавил. Только ничего такого не было. Не было у меня желания подцепить ее на крючок после трех эсэмэсок. Ничего подобного. И он не сказал, что аморально думать, будто я, возможно, ее люблю. Или, по крайней мере, мог бы любить.

— Хорошо, — сказал он. Совершенно уверенным голосом. Он явно не сомневался в моих словах ни на мгновение. — Хорошо. Так и должно быть. Вы уж простите мне, что заговорил с вами о подобном, но вы мужчина, и вы появлялись поблизости, когда никого другого рядом не было.

— Только потому, что нужно отвозить Бена на работу до семи часов.

— Я понял. Прошу вас, вы уж извините меня. Но, как я и сказал, я просто защищаю. Вы еще будете что-нибудь есть?

— Нет. Благодарю. Мне хватит.

— Искренне надеюсь, что из-за меня у вас не пропал аппетит. Анат говорила, что он у вас отменный.

— A-а. Ну да. Когда она меня увидела, мне нужно было хорошо подкрепиться.

— Первый хлеб вот-вот будет готов. Непременно возьмите его домой.

— Вам тогда придется позволить мне заплатить.

— Нет. И слушать не стану. Я у вас в долгу. Кроме того, он только пропадет. Мы печем лишь половину того, что делали раньше, и больше половины этого выбрасываем. Это преступление. Не знаю, что делать дальше.

— Думаю, пройдет время и люди смягчатся.

— Надеюсь, что так. Надеюсь, они преодолеют это как можно быстрее. Скорее, чем наш бизнес рухнет.

Как раз когда я уходил (руки мне оттягивали не одна, а все три буханки), Назир задал свой последний вопрос:

— Кто идет на такое и почему? Вы мне можете ответить?

— Люди испугались. И это пробудило их наихудшие качества. Видимо, кто-то напился. Большинство людей стараются сдерживаться, пока не напьются. И подзуживают друг друга на такое.

И только потом сообразил: ночь-то была воскресной. Кто же идет и напивается в стельку на ночь в воскресенье?

И тут я понял.

Только это было всего лишь косвенное обвинение моей старой компании. В лучшем случае.

Не так ли?

Я отправился на пробежку. Наконец-то. Наконец я хорошо отдохнул, чтобы попробовать. Сложность была только в одном. Я не бегал в Нью-Йорке. Ни на Манхэттене. Ни в Джерси-Сити. Ни в каком другом городе.

Полагаю, начал откалываться кусок льдины под названием отрицание. Я отказывался хорошенько оглядеться вокруг и принять то, где оказался. Но лед сдвинулся, когда я побежал: я тосковал по Нью-Йорку настолько сильно, что настал момент, когда мне пришлось остановиться и опереться на собственные колени. Попробовал выдохнуть это чувство из себя. Любой проезжавший мимо, наверное, думал, что я просто сбился с дыхания.