Кэтрин Хайд - Когда ты был старше

— Без разницы. Я могу тебе сказать?

— Конечно.

— Кого-то застрелили. Там.

— Серьезно? Где-то здесь?

— Ну, она за городом. Но все равно рядом. Сегодня все на рынке говорили об этом. Целый день.

— Кто-нибудь знает, почему?

— Ага. Из-за головы его.

— Чьей головы?

— Того, в кого стреляли. У него была такая штука, обмотанная вокруг головы. Это что за штука?

— Я не знаю, брат.

Небольшая пауза, а потом из Бена вырвался сдавленный звук. Повернувшись, я увидел, как он ударился головой в колени. Сильно. Едва не задев приборную доску. Его сиденье было сдвинуто далеко назад, чтобы освободить пространство для ног, но все равно макушка Бена едва-едва не чиркнула по приборной панели. Сиди Бен прямее, он бы сам себя вырубил.

— Эй, эй! Дружище! — я прижался к обочине и перевел рычаг на «стоянку». — Перестань! Перестань! Ты что делаешь? — поразительно, но он перестал. Только подался вперед, изогнув спину над коленями.

— Я весь день думал над этим, — выговорил он. — Чтобы мог тебе рассказать.

— Прекрасно, брат. Ты мне рассказываешь. У тебя прекрасно получается. Нам просто нужно разобраться с одной этой штукой на голове.

— Есть люди такие, — заговорил Бен, дико жестикулируя рукой. — Они голову обматывают такой штукой.

— Чалмой?

— Да-а! — закричал он, резко выпрямляясь. — Вот это она и была! Вот почему кто-то стрелял в него.

С минуту я сидел неподвижно, дышал.

— Это очень гадкий повод, — выговорил я.

— Так большинство людей на рынке и говорили.

Большинство? Не все? С другой стороны, если бы все были согласны, что повод стрелять был гадким, ни в кого бы и не стреляли.

— В него попали?

— Нет. Промахнулись. Зато попали в машину. А он свою машину заправлял. Вот машина и загорелась.

— Вот хрень, ей-богу.

— Я об этом весь день размышлял. Чтоб рассказать тебе.

— Ты прекрасно справился. Великолепно справился.

— Что ты сегодня делал?

А ну-ка, разберемся. Соскребал яйца с витрины, которая была даже не моя. Немного поцапался со старым знакомым. Попрощался с хорошим другом, отправляющимся на войну. Увильнул от двух важных телефонных разговоров. Поспал. Запал на девушку.

— Ничего особенного, брат. Ничего особенного.

Вечер с Беном обошелся без приключений. Мы оба легли спать в восемь. Ни на мгновение раньше. Ни на мгновение позже.

Мне нужно было поспать, поэтому я построил стену. Закрыл глаза и воображал себе ее. Надежную и крепкую. Из кирпичей и цемента.

Она была выше Бена.

По другую сторону стены я разместил войны. Споры. Брошенные яйца. Разрушающиеся здания. Истерики (практически детские). Козлов с именем Марк. Отчаянные сообщения по телефону. Умерших матерей. Умерших друзей. Многочисленных сынов Нигдебурга, отправляющихся на войну. Пули, которыми стреляют в людей в чалмах. Горящие автомашины на безымянных заправках.

Братьев с поврежденным мозгом.

Единственное, чему я позволил остаться на моей стороне, была девушка. С волосами черными, как смоль, и руками, испачканными в муке. И я по-прежнему не знал ее имени.

На следующее утро я проснулся рано. Не раньше Бена, но все равно рано. До того, как он зашел в мою комнату и сказал, что я должен отвезти его на работу.

Я увидел брата завтракающим за столом, поедающим детские хлопья в форме героев из мультиков, мне незнакомых.

И ел он, замечу, медленно. С другой стороны, думаю, Бен все делал медленно.

— Могу отвезти тебя немного пораньше, — сказал я.

— Зачем пораньше? — спросил он, шевеля отвратительно забитым ртом.

— Почему бы и нет? Я уже встал.

— Прекрасно. Ходи. Но зачем рано?

— Твоему начальнику не нравится, когда ты опаздываешь.

— Вовремя — это не поздно.

— Верно. Только и рано не поздно.

Бен положил ложку и посмотрел мне прямо в лицо, его собственное при этом было по-детски наивным.

— Разве раньше — это лучше?

Вот что прикажете делать? Врать ему? Корыстно использовать парня, потому что мне хотелось увидеться с девушкой, а я и десяти минут был не в силах потерпеть?

— Может, нет. Не знаю. Мы, наверно, просто поедем в обычное время.

Мы проезжали мимо «Выпечки от Назира» по пути на рынок, когда я увидел это.

Кто-то разукрасил обе витрины баллончиком, выведя на них буквы в несколько футов высотой. На первом стекле значилось: «ВАЛИТЕ». А на другом: «ДОМОЙ!» С огромным восклицательным знаком, точка которого пришлась на кирпич внизу витрины.

— Вот черт, — вырвалось у меня.