Кэтрин Хайд - Когда ты был старше

— Доброе утро, дружище, — приветствовал он.

Я решил, что это удобный случай немного поговорить. Слишком уж долго откладывал.

— Надо бы подумать о панихиде по маме.

— Панихиде?

— Как тебе объяснить, что такое панихида? Вроде торжества. Только печального торжества. По тому, кто умер.

— Это похоже на похороны? Потому что мне не нравятся ружья.

— Нет. Ничего такого. У нас есть урна с прахом мамы. И нам надо подумать, куда этот прах деть.

— Прах.

— Это то, что остается от человека после смерти.

— Куда ты хочешь его деть?

— Ну. Иногда люди развеивают его там, где, по их мнению, это понравилось бы умершим. Или где им нравилось. Иногда люди отходят на судне на пару миль в море и ссыпают прах в океан.

— Ой, нет. Я маму туда не хочу. Там слишком холодно и мокро.

— Где же, по-твоему, ей быть?

— В моей комнате.

— Серьезно? Ты хочешь хранить прах мамы в своей комнате?

— Я так думаю. Можно мне посмотреть, на что это похоже?

— Само собой.

Я принес урну из своей спальни. Прах я получил в тяжелом деревянном ящичке, стоящем вертикально, размером примерно с подарочную коробку большой бутылки виски. Как бы мне ни претило такое сравнение. У урны сверху была крышка, которая снималась. Я ее не снимал.

Поставил урну на стол напротив Бена.

— Можно, я ее открою?

— Наверно.

Пока он минуту-другую возился с плотно пригнанной крышкой, я все думал, а не окажется ли это ошибкой. Потом крышка с хлопком снялась. Внутри оказался тяжелый пластиковый пакет, перевязанный сверху. Прах сквозь пластик можно было разглядеть четко. Минуту-другую Бен его рассматривал.

— И это все, что остается после того, как человек умирает?

— Мм. Нет. Не совсем. Мама оставила нам рождественскую деревню. Ты сам сказал, что она вызывает у тебя мысли о маме.

— Что-нибудь еще?

— Ну да. На самом деле. Хочешь пойти взглянуть?

Оставив свои хлопья мокнуть в молоке, Бен пошел за мной к шкафчику в коридоре, откуда мы взяли коробки, надписанные «БЕН» и «РАСТИ», и отнесли их к нему в комнату.

Я рассказал ему, что в них мама сохранила все о нас, все наши воспоминания, что хранить такое и собирать было для мамы едва ли не тем же самым, что любить нас, что ее любовь, собранную в одном месте, мы можем ощущать и сейчас.

Верно, я знаю. Похоже на плохую поздравительную открытку. Зато, кажется, похоже и на отличный способ вручить ее Бену.

— Можно, я открою мою?

— Обязательно.

И вот мы оба принялись копаться во всех тех вещах. Прошло около часа, прежде чем до меня стало доходить, что это и есть наша панихида. В этом разборе нелепых мелочей, бывших маминым сокровищем, в осознании — каждым по-своему, — как же она должна была нас любить, чтобы цепляться за весь этот бесполезный хлам.

Анат позвонила мне часов в десять вечера (по нью-йоркскому времени).

— Я едва не опоздала на самолет, — сообщила она. — Пока ждала, что отец уйдет. Но — не опоздала. Я сижу в нем. Только надо говорить быстро. Сейчас дверь закроют, и тогда я должна буду отключиться. 10.44 утра. «Иджиптэйр». Ла-Гуардия. Извини. Знаю, что Ньюарк лучше, но не смогла купить билет на рейс с посадкой в Ньюарке. Чтоб время подходящее было. Это ничего? Или какие-то сложности?

— Это прекрасно. Ла-Гуардия — это прекрасно, — я заговорил, как Бен.

Все — прекрасно.

— Значит, ты там будешь. А что мне делать, если тебя там не будет?

— Ты так говоришь, словно и вправду боишься.

— Надо идти. Дверь закрывают.

И Анат отключилась.

Я просидел всю ночь. Спать даже не пытался. Даже лечь не удосужился. Даже глаз так и не сомкнул.

— Какая длинная… штуковина, — выговорил Бен. — Это что?

— Это туннель Холланда.

— Туннель, — повторил он. — Типа под землей?

— На самом деле — под водой.

Молчание.

Опустив стекло в окошке, Бен глянул прямо вверх. На свод туннеля Холланда. Потом втянул голову обратно.

— Не вижу там никакой воды.

— Вот уж давай, братишка, надеяться, что никогда и не увидишь.

Подняв стекло, Бен повернулся, нацеливаясь в меня непринужденной ухмылкой.

— Дождаться не могу, когда увижу Анат, — сказал он.

И что-то во мне сломалось. Целыми днями я носился с Беном, словно он того и гляди разлетится на куски, будто фарфоровая чашка. Слушал его признания, что все прекрасно, а сам понять не мог, как могло быть у него что-то прекрасно. А потому воображал, что ему плохо.

А вот взглянул на его лыбящуюся рожицу: да ведь ему и в самом деле прекрасно. Я это чувствовал.